Та страшно смутилась, отпрянула и залепетала:

– Что ты, Женя, что ты, не надо, ничего не надо.

Леонид Евгеньевич издал какой-то гортанный звук и крепко обнял Женю за плечи.

Она схватила косынку с вешалки и торопливо попыталась открыть дверь. Чужой замок не поддавался. Ей помог Леонид Евгеньевич.

Ольга Евгеньевна перекрестила Женю вслед и тихо сказала:

– Помоги вам бог.

Женя сбежала по лестнице и почти бегом прошла пару кварталов, потом она словно пришла в себя, остановилась, пытаясь отдышаться, и ужаснулась, что желтый сверток у нее по-прежнему в руках. Она оглянулась, села на лавочку, открыла свою бездонную сумку и положила конверт на самое дно, придавив сверху косметичкой, блокнотом и кошельком. Немного придя в себя, она подумала, что ехать в метро опасно, и решила поймать такси. Голосовала она минут пятнадцать и, сев в машину и крепко прижав к себе сумку, стала смотреть в окно, за которым уже отгорела прощальная красота бабьего лета, и хотя деревья еще не облетели, но уже явно, осязаемо чувствовалось приближение зимы. Потом Женя почувствовала, как сильно она устала, и прикрыла глаза, не давая себе задремать. Думала она про стечение обстоятельств. Про это странное и такое знакомое словосочетание, от которого порой зависит человеческая судьба и даже жизнь. И еще про прилагательное, которое часто предваряет это самое словосочетание – счастливое стечение обстоятельств или трагическое, как сказала Ольга Евгеньевна.

Она думала про профессора Лернера, ушедшего в тайгу и нечаянно, в силу обстоятельств, не спасшего жизнь маленькой Ниночки, про фабриканта Жоржа, оказавшегося неженатым и бездетным. Про своих дальних родственников – Ольгу Евгеньевну и Леонида Евгеньевича, которых она никогда не считала родными и близкими людьми и которые сделали для нее то, что не имеет определения и цены. И еще ей показалось, что все у них будет хорошо, точно хорошо. Потому что у нее есть надежда, и, значит, можно продолжать жить. Бороться, страдать и все равно жить. И еще что ничего на свете не бывает просто так.

В сумке у Жени затрещал мобильный, и она услышала голос мужа. Он доложил, что заказал три билета в Тель-Авив.

– Три? – не поняла Женя. – А ты что, летишь с нами?

Он удивился ее вопросу и слегка обиженно сказал:

– А ты что, предполагала другое развитие ситуации? – И потом добавил: – Ты когда будешь дома? Мы с Аленкой жутко голодные.

Женя рассмеялась, посмотрела в окно и сказала командным голосом:

– Ставьте греть суп. Да, и еще – почистите-ка картошку! А то все я да я! Обнаглели, ей-богу!

Она сердито захлопнула крышку мобильного, глубоко вздохнула, почему-то улыбнулась и, остановив машину, расплатилась и вышла. Затянув потуже пояс плаща, она надела перчатки, опять вздохнула и посмотрела на небо. Оно было чистым и ярко-синим. Удивительно синим. Под ногами шуршали чуть подмерзшие, побуревшие, потерявшие свою яркость кленовые листья.

«Пройдусь пешком, это полезно», – сказала себе Женя и опять вздохнула глубоко-глубоко и чему-то улыбнулась.

Вообще-то они старались его не беспокоить – только крайний случай, самый крайний, когда без него уже точно было не обойтись. А так оберегали, жалели, понимали, какая непростая у него жизнь. Родное дитя. Дитятко, прости господи, сорока лет. Крупный, полноватый и вовсю лысеющий дядька, если разобраться. А для них, стариков, как он их теперь называл, конечно же, дитятко. А жизнь и вправду была, мягко говоря, непростой – все неприятности накинулись разом, в одночасье, оскалившись зубастой пастью. Капитализм (хотели – получите), созданный только здесь, на отдельно взятой территории родного государства, которое, впрочем, как всегда, в любые времена оставалось таинственным и пугающим, притягивающим и отталкивающим, загадочным для всех мало-мальски цивилизованных людей. Приходилось выживать. Она, эта жизнь, не намекала, а громко заявляла – выживет здесь сильнейший, слабакам тут не место. В слабаках ходить не хотелось. Но часто просто не было сил. Никаких – ни душевных, ни физических. Всё на сопротивлении. Впрочем, и к этому привыкают.

Сдали родители, как ему казалось, сразу, в один день. Но это, конечно, было не так. Просто до времени они тоже старались сопротивляться, отчаянно не желая мириться с наступающей немощью и болячками. И опять, опять главная тема – жизненный рефрен: не беспокоить его. Только когда самый край! Ну просто некуда деваться. Вот тогда-то и звонила мать, отец почему-то стеснялся больше – конечно, трудно активному и зарабатывавшему всю жизнь приличные деньги человеку (только бы семья ни в чем не нуждалась) сказать правду: «Да, я пенсионер, почти старик, и не я теперь тебе, как привык, а ты – мне». Невозможно это сказать даже собственному сыну. А он его считал собственным сыном, тут не было никаких сомнений, кстати, ни у кого. Но об этом позже.

Сегодня отец позвонил. Сначала – общий разговор:

– Ты не занят? Говорить можешь?

Потом, смущенно кхекая:

– Слушай, нам так неловко, но ты же знаешь, мать не встает, и моя нога… В общем, дышим на балконе. На двух табуретках. Шера с Машерой, прости господи, – горько добавил он и, вздохнув, замолчал.

– Конечно, заеду, о чем речь, сразу после работы, давай список и без вступлений, o’кей?

Отец опять вздохнул и засуетился, понимая, что отнимает у сына драгоценное время.

– Господи, куда же эта бумажка подевалась? А! Вот она! – облегченно вскрикнул он. – Пишешь? – И затем несложные пункты. – Только яблоки не забудь матери обязательно! Ты же знаешь, ей на ночь нужно непременно съесть яблоко, – беспокоился он. – И не покупай мясо в «Перекрестке» – там такие цены!

– Господи, пап, ну какие цены! – взорвался сын. – Мое время дороже! Все, до вечера!

Отец вздохнул и медленно положил трубку на рычаг.

* * *

Мать сошлась с ним, когда сыну было шесть лет. С матерью у мальчика с рождения была острая зависимость друг от друга – ощущаемая физически неразрывная и неколебимая связь, нежная дружба и взаимное уважение и бесконечная, томительная любовь.

В детстве на уровне известного всем эгоистического страха – а если вдруг умрет мама? И ужас среди ночи, и холодный пот по спине. В юности, конечно, бывало всякое – стыдно вспоминать. Но позже, в зрелости, любовь к матери стала таким явным и глубоким чувством, вечным беспокойством, болью и страхом – не дай бог, не дай бог! Маменькин сынок! Если хотите, то да! Абсолютно маменькин. При этом вылетевший из теплого и сытого отчего дома в двадцать лет – абсолютно добровольно (ну мужик я или не мужик?!). Он часто размышлял, как она смогла не покалечить его, не изуродовать – со всей своей авторитарностью и безумной любовью. Как хватило у нее на это мудрости? Как сумела она определить эту тончайшую грань, не переборщить, не перегнуть, расставить тонко и чутко акценты, чтобы вырос человек, жизнеспособный мужик. С ее, в общем-то, деликатным подходом к жизни, с плотно вбитыми с детства установками, что хорошо, а что плохо, абсолютно не работающими сейчас. Его всю жизнь это разрывало на куски – мальчик из приличной семьи, постулаты понятны и известны: не зарься на чужое, не лги без необходимости, ничего не делай за счет других, не поступай с людьми так, как не хотел бы, чтобы поступали с тобой, сохраняй лицо – с этим легче жить, поверь моему жизненному опыту. Ничто не стоит душевного комфорта и равновесия.