– Так! – одна за всех ответила Юля.

Эд и Алекс почему-то промолчали, а у меня рот был занят борщом, так что я не успела включиться в беседу.

– Все хорошо, что хорошо кончается! Засим пошел дедуля на бочок! – Гавросич встал из-за стола и удалился к себе, на ходу так цыкнув на ворохнувшуюся в часах кукушку, что мы тоже притихли.

Я даже чавкать перестала.

– Дед устал и перенервничал, – сочувственно нашептала Юля. – Не дай бог кому в его возрасте такие потрясения!

– Мне и в моем возрасте таких потрясений не хотелось, – справедливости ради напомнила я о своей роли в истории. – Кстати, дайте ту газету почитать, хочу знать, что там про меня наврали.

– Почему сразу «наврали», – Эдик, не вставая с табуретки, дотянулся до холодильника, на котором на манер нарядной салфеточки была аккуратно разложена пресловутая газета. – Все правильно написали, вот, читай!

Я пробежала глазами короткую заметку, где броский заголовок занимал места больше, чем весь текстовый блок, и хмыкнула.

Прочитала повнимательнее и крякнула.

Задумалась и помрачнела.

Побарабанила пальцами по столу.

– Что-то не так? – спросил Алекс, наблюдавший за тем, как я знакомлюсь с сенсационным материалом, очень внимательно.

Я посмотрела на Юлю.

Потом на Эда.

Потом снова на Юлю.

– Что? – напряглась она.

Вот что значит тонкая душевная организация художественной натуры – сразу почувствовала неладное!

– Пельмени, – сказала я многозначительно.

– Ты не наелась?

– Тут упомянуты пельмени, – я постучала пальцем по газетному листу. – Те самые пельмени, которые я собиралась варить, но не сварила, потому что извела кипяток на маньяка. Кто знал, что вода была для пельменей? Даже маньяк этого не знал! Знали только я и…

Я перевела тяжелый взгляд на Эдика.

– Полина, объяснись, я не понимаю, в чем дело, – встревоженно пролепетала Юля.

– А дело в том, дорогая моя подружка, что все мужики козлы! – сказала я горько и проутюжила тяжелым взглядом Ромашкина. – Вы, уважаемый полицейский следователь, обещали проверить вот этого подозрительного господина… Да, вот этого, известного нам как Эдик. Кстати, а сами вы действительно следователь? Можно еще раз документик посмотреть?

Ромашкин молча протянул мне свое служебное удостоверение, и мы сцепились взглядами.

– Ты про нашего Эдика говоришь, что ли? – некстати встряла Юля. – Поля, Эдик не подозрительный господин! Честно говоря, меня тоже посещали неприятные мысли, будто это он наш маньяк, но баба Вера его полностью реабилитировала!

– Юля, ты бредишь, – сказала я сердито.

– Вот, смотри! – Подружка шлепнула на стол передо мной клеенчатую тетрадь. – Это дневник бабы Веры, в него она записывала все, что видела, сидя на лавочке во дворе. Тут по минутам зафиксированы все приходы и уходы жильцов нашего дома и незнакомых бабке визитеров.

– Все-все? – Я против воли заинтересовалась.

Вот это бабушка, вот это божий одуванчик! Мышка-наружка!

– Да! Помнишь, когда мы впервые увидели Эдика?

– Когда Чучундру хоронить собирались.

– Ага, а на лестничной площадке как раз лежал парень в черном! – Юля зашелестела страницами. – Оказывается, баба Вера его не один раз возле дома видела.

Я напряглась и вспомнила лежачего парня в черном:

– Точно, это и был маньяк! Вчера он, кстати, снова во всем черном явился, включая бейсболку! Видимо, в тот день, когда мы имели неудовольствие лицезреть его в горизонтальной проекции, он заявился к нам впервые, но дальше лестничной площадки не прошел. Поскользнулся на масляной луже, упал и отключился! Интересно, кто там масло разлил?

– Интересно, откуда маньяк наш адрес узнал!

– Ну, это как раз очевидно, – я сердито посопела. – Ты же накануне бегала на свиданку к какому-то подозрительному Леонарду из Интернета, что ему стоило за тобой проследить?

– Думаешь, тот Леонард и был этим маньяком? – Юля тоже посопела (виновато), но быстро взбодрилась: – Ну вот! Теперь ты понимаешь, что Эдик вне подозрений, он не маньяк, маньяк не он!

Юля так горячо защищала нового друга, что мне стало нехорошо от понимая того, какую боль я ей сейчас причиню.

– Юльк, да я вовсе не об этом, – вздохнула я. – Я же не говорю, что Эд маньяк. Я говорю, что он не Эд!

– Как это?

– А так, – я требовательно посмотрела на предмет беседы. – Все, колись, как зовут тебя, акула пера?

– Черт! Черт, черт, черт! – Эд подергал себя за вихры.

– Черт – это в лучшем случае прозвище, – усмехнулась я. – Псевдоним, как Бульдог, он же Боксер! Давай настоящее имя.

Эд, который не Эд, достал из кармана книжечку удостоверения.

Я развернула ее, положив поверх похожих красных «корочек» следователя.

– Антон Собакин, – прочитала я вслух. – Ага, теперь понятно, почему Бульдог и Боксер… Редактор отдела криминальной хроники…

– Погодите, какой еще Собакин? – Юля скривилась, едва не плача. – Ты правда Собакин? Но это же ужасная фамилия, просто кошмарно звучит: Юлия Юрьевна Собакина…

– Ох, не о том ты думаешь, подруга! – вздохнула я. – Забудь про смену фамилии, до тебя еще не дошло? Этот господин увивался за тобой не потому, что ты запала ему в душу, а чтобы выполнить редакционное задание! Он за сенсацией гонялся! Узнал о маньяке, выяснил, кто может стать его следующей жертвой… А почему бы ему это не выяснить, он же редактор отдела криминальной хроники, значит, получает информацию от полиции… Кстати! – Я вспомнила: – Мне же звонил с настоятельным предложением встретиться некий Федор Федорович Федорович из полиции! Это тоже ты был?

– Ну, я как раз вышел с пресс-брифинга в ГУВД, считай, из полиции, – пробормотал обманщик.

– Юль, ты поняла? – Я посмотрела на подругу и отвела взгляд.

Юля выглядела потерянной и несчастной, как ребенок, у которого обманом отняли конфету.

«Обычно дети, у которых отнимают конфеты, очень громко орут, так что будь готова к шуму», – предупредил меня внутренний голос.

– Под маской друга был журналюга? – пролепетала подружка.

– Хорошая рифма, – похвалила я, просто чтобы ее подбодрить. – А вы, господин следователь, знали, что рядом с нами под маской друга прячется акула пера?

Алекс отвел глаза.

– Знал? Он не просто знал, он меня шантажом и угрозами заставил написать заметку, которая должна была привлечь манька! – объявил лже-Эд. – И привлекла!

– Скотина, – с чувством сказал ему Ромашкин.