— Милорд… — проговорил Гастон, позеленев от нахлынувшей злости.

— Шш-шш-шш… — перебил его Эглинтон прежним кротким, спокойным голосом, — только не в присутствии дам. Если вы желаете, граф, то немного позже я буду весь к вашим услугам.

Затем, повернувшись в сторону жены, он отвесил глубокий поклон и слегка согнул левую руку, спокойно ожидая, пока Лидия обопрется на нее.

— Присылайте секундантов, милорд! — крикнул Гастон, совершенно не владея собою, так что двое из друзей принуждены были держать его, чтобы он не бросился и не схватил за горло лорда Эглинтона.

— Они будут ждать ваших секундантов сегодня вечером, граф, — любезно ответил «маленький англичанин», — Вы окажете мне честь, маркиза?

Лидия взяла его под руку и позволила ему увести себя из комнаты.

XVIII

Ахилл ожидал своих господ в вестибюле апартаментов королевы. Как только показались лорд и леди Эглинтон, его фигура отделилась от группы остальных лакеев, ожидавших окончания приема; по знаку своего барина он приблизился и подал ему накидку, которую тот в свою очередь набросил на плечи жены, после чего спросил:

— Желаете вы провести сегодняшнюю ночь в Версале, маркиза? Если бы вы пожелали ехать в замок Домон, моя карета к вашим услугам.

— Благодарю вас, милорд, — сказала Лидия, — я предпочла бы остаться в Версале; да и моему отцу, я думаю, что также будет приятнее. Он не ждет моего визита, а потому, если это вас не стеснит…

— Нисколько, маркиза, — спокойно ответил Эглинтон. — Но здешние галереи так бесконечно длинны; может быть, велеть подать для вас носилки?

— Нет, пойдемте пешком, — коротко сказала она.

Муж молча подал ей руку, на которую она оперлась, и, спустившись по широкой, роскошной лестнице, они по бесконечным широким галереям направились к западному крылу дворца. На приличном расстоянии за ними следовал Ахилл, а за ним — двое лакеев в роскошных красных ливреях дома Эглинтонов; еще двое, с факелами в руках, шли пред маркизом и маркизой, освещая им путь.

По дороге к западному крылу дворца лорд весело говорил о разных пустяках, касавшихся придворной жизни. Лидия отвечала односложно; она не могла заставить себя разговаривать, хотя и отдавала должное мужу за его желание казаться пред слугами естественным и непринужденным. В ее голове уже назревало новое решение, и она жаждала поскорей очутиться у себя, чтобы привести этот план в исполнение.

Дойдя до передней, из которой направо открывался ряд комнат маркизы, а налево — был вход на половину ее мужа, лорд Эглинтон остановился, высвободил руку жены и собирался уже пожелать ей доброй ночи, как вдруг она сказала:

— Могу я поговорить с вами наедине в вашем кабинете?

— Конечно, маркиза, — ответил он, по-видимому, удивленный ее просьбой.

Он отпустил всех слуг, кроме Ахилла, который повел их через приемные залы на половину барина. В кабинете Ахилл зажег свечи в двух массивных канделябрах, стоявших на письменном столе, и по знаку барина удалился.

Уже в третий раз в течение сегодняшнего дня муж и жена стояли наедине, лицом к лицу. У него опять появилась обычная неловкость, и движения его казались натянутыми, когда он придвинул жене стул, положил ей за спину подушку и подставил скамейку под ноги. Сам он остался на ногах.

— Пожалуйста, сядьте, милорд, — сказала она дрожащим голосом, — и если я не совсем вывела вас из терпения, то очень серьезно прошу вас — потерпите еще. Если я и виновата, зато много выстрадала сама и…

— Маркиза, — мягко, хотя немного холодно, сказал Эглинтон, — я просил бы вас не настаивать на этом свидании, если оно слишком тяжело для вас; что касается вашей вины, то даю вам честное слово, что даже мысль о самообвинении с вашей стороны кажется мне безумно нелепой.

Он не сел, как просила его Лидия, а продолжал стоять, глядя на нее и думая, что никогда еще она не была так прекрасна, как в эту минуту. Она бьша почти так же бледна, как ее платье, пудра все еще кое-где виднелась на ее волосах, казавшихся при тусклом мерцании свечей подернутыми легким, искусственным покрывалом. На ней было редкое по красоте жемчужное ожерелье — подарок мужа ко дню свадьбы; драгоценные нити ряд за рядом ниспадали на ее шею и грудь, такие же белые и чистые, как и бесценные сокровища морской глубины.

Стул, на котором сидела Лидия, был обтянут дамасским шелком чудного темно-бронзового цвета, и на этом фоне — белая, рельефно выделявшаяся фигура жены казалась Эглин-тону именно такой холодной, неприступной статуей, какой он всегда рисовал себе Лидию.

Но сегодня, несмотря на неподвижность и белизну, в нежном мраморе проявились признаки жизни. В глазах, окруженных темными тенями, пропало обычное высокомерное выражение, а вокруг губ появились страдальческие складки.

Генри Дьюхерсту, маркизу Эглинтону не было еще и тридцати лет; он всем сердцем, всей душой любил эту очаровательно-прекрасную женщину, никогда не бывшую для него ни товарищем, ни женой, а лишь идеалом, неуловимой тенью, которую его любовь не могла материализовать.

Глядя на нее в настоящую минуту, он в первый раз во все время их совместной жизни задал себе