сословий оставалось весьма грубым. Повседневные обычаи все еще отличались простодушным бесстыдством, которое в более поздние времена уже не встречается…[545] Но вся эта грубость вовсе не есть пренебрежение к идеалу. Так же как и возвышенная любовь, распущенность имеет свой собственный стиль, и к тому же достаточно древний. Этот стиль может быть назван эпиталамическим»[546]. Раскрывая данное понятие, Хёйзинга акцентирует внимание на отсутствии табу на «непристойности» в словах и делах, на терпимости к проявлениям эротической страстности и на возможности публичного осмеяния идеалов целомудрия.

По отношению к высшим сословиям эта характеристика сохраняет свое значение и сегодня. Иначе обстоит дело с суждениями Й. Хёйзинги, касающимися сексуального поведения простолюдинов. «Для низших сословий, — пишет он, — обуздание непотребства возлагалось на церковь, которая делала это с большим или меньшим успехом»[547]. В свете вновь собранных данных вряд ли можно удовлетвориться столь лаконичной формулой, тем более что она, пожалуй, упрощает реальную ситуацию. С одной стороны, народными массами — как, впрочем, и высшими сословиями — был освоен (и усвоен) идеал моногамного церковного брака. Однако, с другой стороны, в сознании и тех, и других существовало представление (или даже убеждение) в допустимости, по крайней мере для мужчин определенных возрастов, широкой сексуальной свободы[548]. Это представление сохранялось в XIV–XV вв. независимо от «большего или меньшего успеха» в деятельности церкви. Оно было элементом общей картины мира и как таковое сказывалось в повседневной практике.

В результате всего этого сексуальное поведение, допускавшее (или даже поощрявшее) конкубинат, проституцию, изнасилования, оказывалось своеобразным конкурентом законного брака[549]. Это была совсем иная «конкуренция», чем та, с какой можно было столкнуться 200–300 лет назад. Тогда сосуществовали (хотя и не «на равных») две альтернативные формы брачно-семейного поведения, каждая из которых обладала (в неравной мере) атрибутом нормативности. Ныне норму воспроизводила только модель церковного брака. Конкурирующие с ней формы поведения были заведомо маргинальными, нормативно отвергнутыми. Тем не менее формальная отвергнутость не только не исключала их, но даже обеспечивала им определенный modus vivendi. Они воплощали собой греховную линию человеческого поведения, которую надлежало преодолевать, но которая в той или иной мере неизбежна для всякого смертного. Поскольку же эти формы поведения единодушно признавались греховными, они не подрывали, но, наоборот, укрепляли престиж церковного брака как единственной «праведной» формы брачно-сексуальных отношений. И лишь те, кого судьба против их воли обрекала постоянно жить в этом грехе, могли испытывать чувство ущербности.

Учитывая, что конкубинат, проституция, изнасилования были столь широко распространены в XIV–XV вв. — в кризисный период французской истории, — естественно задаться вопросом об их связи с экономическими, политическими и демографическими кризисами. К сожалению, уяснить сколько-нибудь точно меру взаимной коррелированности всех этих явлений не позволяет отсутствие необходимых серийных данных. Если же привлечь те грубые наблюдения, которыми мы располагаем, то придется констатировать, что о прямой зависимости между альтернативными церковному браку формами сексуальной жизни и отмеченными кризисными явлениями говорить трудно. В самом деле, проституция и насилие над женщинами достигают, как отмечалось, апогея в середине и во второй половине XV в. Это было время успешного для Франции завершения Столетней войны, время политической стабилизации и экономического и демографического подъема. Если допустить, что именно этот подъем благоприятствовал отмеченным явлениям, то как быть с тем фактом, что начало их широкого распространения (середине XIV в. для проституции, начало XV в. для изнасилований) приходится, наоборот, на пики кризиса? Очевидно, однозначной связи между демографическим и социально-экономическим положением, с одной стороны, и альтернативными церковному браку формами, с другой, в XIV–XV вв. не существовало.

Зато, на наш взгляд, распространение этих форм в определенной мере зависело от относительной численности холостяков. Следуя представлению о сравнительно высоком возрасте вступления мужчин в первый брак в XII–XIII вв., специалисты нередко пишут об известном снижении этого возраста в XIV–XV вв. (особенно в послечумный период), что предполагает и сокращение доли холостяков[550]. Между тем, как отмечалось в предыдущей главе, во Франции XII–XIII вв. первый брак отнюдь не был поздним: девушки выходили замуж около 15 лет, мужчины выступали в церковный брак обычно между 18 и 21 годами. Если же учесть существование в XII–XIII вв. параллельного с церковным неофициального брака, то станет ясно, что доля холостых не могла тогда быть значительной. Что изменилось в этом отношении в XIV–XV вв.?

К сожалению, данные о возрасте первого брака во Франции этого времени очень немногочисленны и носят преимущественно казуальный характер. Тем не менее они дают некоторое представление о принятых нормах. Изучив обширную серию налоговых и генеалогических документов Перигора за XIV–XV вв., А. Игуне-Надаль констатировала, что уже в дочумный период XIV в. мужчины женились чаще всего после 25 лет. При браках после 25 лет (видимо, этот возрастной рубеж считался переломным) возраст жениха могли в нотариальных записях и опустить, ибо брак мужчины после 25 лет воспринимался как нормальное явление. В тех же случаях, когда жених был моложе, подчеркивалось, что он «не достиг еще и 25 лет», т. е. вступает в брак необычно рано. После чумы 1348 г., по данным А. Игуне-Надаль, возраст женихов в Перигоре ненадолго понизился, но к концу XIV в. он вновь превышает 25 лет. Возраст невесты в перигорских архивах указывался реже; однако, по косвенным данным, девушки выходили здесь замуж начиная с 15 лет и, как правило, задолго до 25 лет[551]. Более конкретно обычный возраст невест удалось выяснить Л. Штуфу: судя по арльским архивам, на протяжении XIV–XV вв. в Арле выходили замуж обычно около 15 лет[552]. Этот же возраст — 15–16 лет — преобладал у невест в Реймсе XV в.[553] В Дижоне второй половины XV в. возраст в 15 лет также считался обычным для первого замужества, но средний возраст невест составлял там 21,5 года и постепенно повышался (до 22,5 года в 1550 г.)[554]. В среде городской верхушки Лиможа девушки выходили замуж около 20 лет[555], в Аррасе — между 16 и 21 годом. Сходные суждения находим на рубеже XIV–XV вв. у Э. Дешана: типичная joeune feme имеет от роду 15 лет. Видимо, именно с этого возраста девицы считались «на выданье»[556]. Примерно те же оценки встречаем и у анонимного автора трактата «О домашнем хозяйстве…» (90‑е годы XIV в.)[557]. В общем по сравнению с XII–XIII вв. обычный возраст первого брака у женщин несколько повысился, но в целом он оставался относительно низким (15–21 год).

По-иному обстоит дело с возрастом первого брака у мужчин. Данные А. Игуне-Надаль по Перигору (женитьба около