слышат похвальные речи в честь удовольствия. Они не принимают в расчет, как трезво и умеренно (таково мое искреннее мнение) прославленное удовольствие Эпикура, но уже при одном названии его они слетаются, ища для своих похотей какого-нибудь благовидного предлога и авторитета. При этом они теряют стыд перед грехом, единственное благо, остававшееся у них в порочной жизни. Они восхваляют то, что раньше заставляло их краснеть, и хвастают своей порочностью. А раз позорное безделье удостоилось почетного названия, невозможно и нравственное возрождение молодежи.

XIII

Вот почему пагубно это прославление удовольствия: благородные принципы таковой проповеди остаются незамеченными, а соблазнительная часть бросается в глаза. Лично я, впрочем, того мнения (выскажу его, хотя оно и не встретит сочувствия у моих собратьев-стоиков), что учение Эпикура в нравственном отношении безупречно и, если в него вникнуть поглубже, даже сурово, так как пресловутое удовольствие сводится здесь к сущему пустяку. Эпикур подчиняет его тому закону, который мы считаем обязательным для добродетели: он требует, чтобы оно сообразовалось с природой. Распутство же не удовлетворяется тем, чем довольствуется природа.

Но горе в том, что человек, называющий счастьем беспечную праздность и чередующееся с развратом обжорство, старается в оправдание своего дурного поведения сослаться на веский авторитет. Примыкая к школе Эпикура, благодаря ее заманчивому девизу, он стремится не к таким удовольствиям, о которых ему говорят, а к таким, с жаждой которых он пришел. И вот, составивши себе мнение, что его пороки соответствуют учению Эпикура, он не предается им робко и тайком, а распутствует уже смело и открыто.

Я не решаюсь утверждать по примеру большинства стоиков, что школа Эпикура – рассадник мерзостей, а только говорю: «Она на плохом счету, но ее опорочили незаслуженно». Нельзя, конечно, судить об этом без ознакомления с ее внутренней стороной. А между тем, самый фасад ее дает повод к сплетням и ничего путного не предвещает. Получается такое впечатление, как будто доблестный муж надел женское платье. Ты не потерял чувства стыда (сказал бы я ему) и свято блюдешь мужскую честь; твое тело не оскверняется порочным наслаждением, однако нехорошо, что у тебя в руке тимпан[2]. Нужно выбрать пристойное знамя. Самый девиз должен побуждать к беспощадной борьбе с теми пороками, которые тотчас после своего появления изнеживают человека. Всякий поборник добродетели внушает мысль о благородстве своего характера, сластолюбец же считается бессильным, слабовольным выродком, способным на всякие гадости, если кто-нибудь не научит его строго различать удовольствия, ограничивающиеся естественной потребностью, от тех безмерных излишеств в наслаждениях, которые увлекают человека в бездну и страсть к которым становится тем ненасытнее, чем больше ее удовлетворят. Так пусть же предшествует добродетель: тогда все наши шаги будут безопасны. Неумеренное удовольствие вредно; в добродетели же нельзя опасаться неумеренности, так как в ней самой заключается чувство меры. А то, что страдает от собственной величины, не есть благо.

XIV

Ты от природы – разумное существо: что же лучше разума может руководить тобой? Но если тебе уж так нравится соединение добродетели с удовольствием, если тебе угодно идти к счастью в сопровождении этой четы, то, повторяю, пусть предшествует добродетель, а удовольствие сопутствует ей, увиваясь, как тень, около тела. Отдавать же добродетель, эту величайшую в мире святыню, в прислужницы удовольствию – признак полного духовного убожества. Добродетель должна находиться во главе и нести знамя. Испытывая при этом не меньше удовольствий, мы будем повелевать и руководить ими: добровольно мы кое-что сделаем для них, когда они уже очень будут напрашиваться, по принуждению же не пойдем ни на какие уступки. Наоборот, люди, предоставившие удовольствиям господствующую роль, терпят двоякого рода урон: они теряют добродетель, и, сверх того, не они располагают удовольствиями, а последние захватывают их; они или страдают вследствие отсутствия удовольствий, или задыхаются от их избытка. Они жалки, если лишаются удовольствий, но они еще более достойны жалости, если утопают в них. Так бывает с плавателями, застигнутыми бурей на Сиртском море: они то сидят на мели, то носятся по разбушевавшимся волнам. Происходит же это вследствие чрезмерной невоздержности и слепой любви к предмету страсти: для человека, преследующего дурные цели вместо хороших, удача опасна. С трудом и опасностью мы охотимся на диких зверей, но даже тогда, когда они пойманы, обладание ими сопряжено с риском, так как они часто растерзывают своих хозяев. Точно так же в большую беду попадают люди, испытывающие большие удовольствия: они становятся жертвой доставшихся им наслаждений. Чем многочисленнее и ярче последние, тем слабее, тем больше порабощен тот, кого чернь считает счастливцем. Я хотел бы еще остановиться на приведенном выше сравнении. Охотник, отыскивающий логовища зверей и ставящий себе главной задачей «птиц силками ловить» и «оцеплять со стаей собак обширные дебри»[3], бросает более важные дела и отказывается от исполнения многих обязанностей, чтобы иметь возможность выследить дичь: так и человек, увлекающийся удовольствиями, относится с пренебрежением ко всему остальному и прежде всего не дорожит свободой, жертвуя ею в угоду чреву. Не он покупает себе удовольствия, а удовольствия закабаляют его.

XV

«Однако что же мешает, – говорит эпикуреец, – полному слиянию добродетели и удовольствия и осуществлению такого высшего блага, в котором нравственное отожествляется с приятным?» – Помехой этому служит то, что только нравственное может быть частью нравственного, и высшее благо потеряет свою чистоту, если в нем окажется примесь худшего качества. Даже порождаемая добродетелью радость, будучи благом, все-таки не составляет части абсолютного блага. То же самое приходится сказать о веселом настроении и спокойствии, хотя бы они вызывались вполне благовидными причинами.

Все это, конечно, блага, но такие, которые сказываются последствиями высшего блага, а не его составными частями. Кто объединяет удовольствие и добродетель в союз, – и притом даже не равноправный, – тот вследствие непорочности одного блага парализует всю присущую другому благу силу и подавляет свободу, которая остается непреклонной лишь в том случае, если она составляет самое драгоценное сокровище. У него возникает потребность (а это и есть величайшее рабство) в милости судьбы. И вот начинается тревожная, подозрительная, суетливая, опасающаяся всяких случайностей жизнь, беспомощно бьющаяся в потоке явлений. Ты не обеспечиваешь добродетели прочного, незыблемого базиса, а основываешь ее на шаткой почве.

Действительно, что может быть так неустойчиво, как ожидание случайных обстоятельств и непостоянство организма и всех влияющих на него факторов? Разве человек может повиноваться Богу, спокойно относиться ко всем событиям, не роптать на судьбу и благодушно истолковывать превратности своей жизни, если он чувствителен к малейшему влиянию удовольствия и страдания? Но он не может быть также дельным защитником и спасителем своей родины и заступником друзей, если он падок на удовольствия. Так