Хунвейбины вновь и вновь заставляли опускать головы, пока ниже было уже не опустить, пока зады не задрались невозможно высоко, когда, казалось, ещё толчок, и люди рухнут на колени. Тогда их хватали за волосы, за воротники и поднимали. Отец не опускал голову ни в какую, и хунвейбины, ограниченные в своих действиях его особыми отношениями с Цзиньлуном, делали ему поблажку. Первым с речью выступил «ревущий осёл». Он стоял на квадратном столе, который на время вытащили из столовой. Левая рука на поясе, правой он динамично размахивал, то рубя, как палашом, то коля, как штыком, то «ударяя кулаком свирепого тигра», то «разбивая ребром ладони каменную глыбу». Каждый жест сопровождался соответствующим выражением, слова произносились мелодично, выразительно, с расстановкой. В уголках рта скопилась слюна, слова дышали свирепостью, но не несли содержания, будто надутые и покрашенные красной краской презервативы. По форме похожие на зимнюю тыквочку с соском наверху, они плясали в воздухе, сталкивались и с хлопком лопались. В истории Гаоми был занятный случай, когда одна симпатичная медсестра надула презерватив с такой силой, что он лопнул и повредил ей глаза. Говорить «ревущий осёл» был мастер, во время речи он подражал Ленину и Мао Цзэдуну, особенно выбрасывая вперёд правую руку под углом сорок пять градусов. Голова слегка откинута назад, подбородок чуть выставлен, взгляд устремлён куда-то ввысь и вдаль, и когда из его уст прозвучало «Атаковать, атаковать и ещё раз атаковать классовых врагов!», это был воплощённый Ленин, явившийся в Гаоми из фильма «Ленин в 1918 году». Повисла тишина, будто горло каждого сжало клещами, затем толпа взорвалась яростными возгласами. «Ура!» — кричали несколько человек из образованной молодёжи. «Десять тысяч лет!»[124]— орали необразованные. И хотя все эти «десять тысяч лет!» и «ура!» предназначались не «ревущему ослу», он уже воспарил, как надутый презерватив, не помня себя.

— Вот ублюдок, — вполголоса выругался кто-то. — Такое оставлять без внимания никак нельзя! — Сказавший это старик учился ещё в частной школе.

Он знал несметное число иероглифов и часто ошивался в парикмахерской, где самодовольно обращался к пришедшим подстричься: «Если не знаете какой иероглиф, спросите у меня. Не отвечу — оплачиваю вашу стрижку». Пара учителей из средней школы выискали в словаре несколько редких иероглифов, но и те не составили для него труда. А один сам придумал иероглиф: начертал кружок, поставил в нём точку и спрашивает, что это, мол, за зверь? Старик презрительно усмехнулся: «Уесть меня хочешь? Не выйдет, этот знак произносится „пэн“ и означает звук от камня, брошенного в колодец». — «А вот и нет, — обрадовался учитель. — Этот знак я придумал». На что получил ответ: «Все знаки когда-то были придуманы». Учитель и язык проглотил, а старик расплылся в довольной улыбке. Когда один «ревущий осёл» закончил речь, на стол вскочил второй, но его выступление было неуклюжим подражанием первому.

А теперь, Вол Симэнь, расскажем о тебе, о том, что отчебучил в тот незабываемый базарный день ты.

Поначалу ты кротко следовал за отцом, точно в ногу. Но твой славный образ никак не вязался в головах у всех, а тем более у меня, с таким кротким поведением. Ты ведь был в самом расцвете сил и в прошлые годы отличался незаурядными поступками. Знай я тогда, что в твоём теле скрыта надменная душа Симэнь Нао и блестящие воспоминания знаменитого осла, я ещё больше разочаровался бы в твоём поведении. Ты должен был взбунтоваться, устроить скандал на этом рынке, стать главным героем этого карнавала, как быки на корриде в Испании. Но ничего подобного: ты ходил, свесив голову, с драными туфлями, с этим позорным знаком, на рогах, неторопливо пережёвывал жвачку, и из твоего желудка раздавалось урчание. Так продолжалось с утра до полудня, пока под разлившимся солнечным светом прохлада не сменилась теплом и из столовой торгово-закупочного кооператива не потянуло ароматом свежеприготовленных булочек на пару. На рынке показался молодой человек, кривой на один глаз и хромой, в наброшенной на плечи рваной стёганой куртке, который тащил за собой внушительного рыжего пса. Известный живодёр из бедняков, этот парень остался сиротой, и власти послали его учиться в школу бесплатно. Но к школе он питал глубокое отвращение, своё возможное блестящее будущее похерил, учиться ни за что не стал, предпочитая жить вольной жизнью и не стремясь стать лучше, и партия ничего не могла с ним поделать. Он бил собак, продавал мясо и жил в своё удовольствие. В то время частный убой запретили, будь то убой свиней или собак. Всё монополизировало государство. Но для этого живодёра оставили лазейку. К таким, как он, любая власть относится терпимо. Этот парень по природе был врагом собачьего племени. Не такой уж высокий и ловкий, он обладал ещё и слабым зрением, и собаке ничего не стоило разодрать его. Но все собаки — и добродушные как овцы, и злобные, как львы или тигры, — завидев его, поджимали хвост, сжимались и начинали скулить с круглыми от страха глазами. Покорно, без малейшего сопротивления, они позволяли захлестнуть себе на шее удавку и повесить на дереве. Он отволакивал их к себе в устроенное под пролётом каменного моста жилище. Там он и трудился. Снимал шкуру, промывал мясо речной водой, рубил на куски и швырял в котёл. Подбрасывал дров, огонь разгорался, вода закипала, из-под моста вился густой дым, который плыл над рекой, и она пропахивала собачатиной… На беду, под налетевшим порывом ветра красные флаги яростно захлопали, а один разорвался пополам. Полотнище покружилось, проплыло по воздуху и опустилось на голову волу. Вот тогда ты и взбесился, чего я и ожидал, как и множество зевак на рынке. Этот фарс не мог не закончиться скандалом.

Сначала ты ожесточённо мотал головой, пытаясь стряхнуть полотнище. Как-то я тоже смотрел на солнце через накрывшее мне голову красное знамя: это был целый океан крови, будто солнце погрузилось в этот океан. «Конец света», — даже мелькнула мысль. Я не вол и не могу представить, что чувствовал ты с красным знаменем на голове, но, судя по твоим яростным движениям, тебя охватил панический страх. Кончики рогов у тебя как у настоящего боевого быка, а если на каждый привязать по острому ножу, ты вообще мог бы броситься в атаку на позиции неприятеля и смести всё на своём пути. Ты мотал головой, вертел хвостом, но скинуть знамя не удавалось. В панике ты бросился бежать вслепую. А так как твои вожжи — быка-четырёхлетки, весом почти полтонны, с мускулистым без лишнего жира телом, в расцвете молодости и исполненного невероятной силы, — были привязаны к поясу отца, он потащился за тобой как мышка, привязанная к кошачьему хвосту. Ты устремился прямо на толпу, послышались жуткие вопли. Как бы блестяще ни говорил в это время брат, его всё равно никто не слушал. По правде говоря, народ пришёл поглазеть на происходящее, и всем было плевать, революционер ты или контрреволюционер.

— Да сбросьте у него с головы флаг! — крикнул кто-то.

Но кому достанет смелости приблизиться, кто захочет взяться за это! К тому же снимешь флаг, и представление закончится. Народ с криком шарахался в стороны, все невольно толкались, плакали женщины, кричали дети.

— Ой, мамочки, все яйца разобьёте!