Но потом я испугалась, говорит Геля, что будет очень много крови, кровь может всколыхнуться из-под колес и разбрызгаться по перрону. И девушка в куртке из кожзаменителя на всю жизнь напугается. Она-то просто стоит и поезда ждет. А тут вдруг такое. Она-то ничем не провинилась, чтобы ее так пугать. Я подумала: пусть ждет, пусть садится и едет куда ей надо. Я тоже сяду и поеду, только не домой.

И все же я домой поехала, собрала сумку, а оттуда – в аэропорт. И улетела в Индию. Я, правда, не знала, что виза нужна. Но мне удалось их уговорить на границе. Отняли паспорт и дали какую-то бумажку. Сказали, что паспорт вернут, когда буду возвращаться. Только я не собираюсь возвращаться.

Что ты имеешь в виду, спросила я. Никогда? Ты не вернешься никогда?

Она ничего не ответила.

За окном жалобно сипела все та же отдаленная музыка, или это был свист ветра, темнота в комнате сгустилась еще сильнее. Меня клонило в сон с невероятной силой, голова была как свинцовая, я не могла даже приподнять ее.

Я никогда не вернусь обратно, сказала Геля, я никогда не вернусь к мужу, я не вернусь в прежнюю жизнь, я ухожу.

Последнее, что я помню, прежде чем все вокруг покрылось чернотой, – это ее лицо, повернутое ко мне. И я, посмотрев на нее, на ее смутный в темноте облик, подумала: в этой бутылке был яд, она убила себя и убила меня для компании, наши тела найдут здесь завтра, вот почему мне было так тяжело поднять голову, вот откуда этот бред: музыка, ветер, дождь, у нее в бутылке какой-то сильный яд, и сейчас он уже поступил в мою кровь, он распространяется по моему телу, я теряю сознание, я прекращаю дышать, из-за нее я умираю, я умираю из-за того, что заговорила с ней, из-за того, что сюда приехала и поселилась в этой комнате, из-за того, что мне так хотелось увидеть Варгиза, как это жаль, как бы мне хотелось его еще раз увидеть, хотя бы еще только раз, если бы сейчас он сидел на краю постели, все было бы не так плохо, но теперь я его больше уже не увижу, как бы мне ни хотелось, ведь теперь я перестаю быть, я перестаю видеть, я перестаю дышать.

Из-под двери просачивалась тонкая полоска утреннего света. Я схватилась за голову – она раскалывалась. Медленно-медленно, чтобы головная боль не стала еще резче, я повернулась и посмотрела на соседнюю кровать: она была лишь чуть-чуть смята. В комнате не было никого, кроме меня. Геля ушла, вероятно, как только я заснула. Или мне приснился весь прошлый вечер? Но нет, если это был сон, то отчего голова так разболелась? Отчего в желудке было бы такое омерзение? Я медленно села. Было бы лучше, если бы меня стошнило, может быть, вся эта мерзость прошла бы. Куда делась эта женщина и зачем она напоила меня своим пойлом? Хорошо хоть, насмерть не отравила, а то ведь я успела испугаться перед тем, как заснула.

Я вспомнила, что сегодня улетаю, и, преодолевая тошноту, начала собираться. Когда я зашла в текстильный магазин, чтобы заплатить, я увидела, что хозяин, держа в руках благовонную палочку, молится перед изображением, висевшим в углу. У меня не хватило смелости подойти и посмотреть, что это за боги, я стояла у порога и переминалась с ноги на ногу. Наконец хозяин сел за стол и подозвал меня. Взглянув на мое лицо, он спросил: засиделись допоздна, а? Я поняла, что выгляжу так же плохо, как себя чувствую, но мне не хотелось с ним откровенничать. Я вынула кошелек, чтобы заплатить, но он поднял ладонь:

Нет-нет, ваша комната уже оплачена. Ваша подруга за вас заплатила перед тем, как уехать.

Геля?

Да, она самая. Написала, что хочет оплатить вам комнату. Я не стал протестовать. Надеюсь, вы согласны? Вы не против? Я подумал, что у вас не будет возражений. Извините, если я был неправ.

Нет-нет, все в порядке. Я ей благодарна. А куда она поехала?

Этого я не знаю. Я думал, вы обменялись адресами, телефонами?

Нет, сказала я.

Скажу вам по секрету, что она прожила с нами целый месяц. Так долго у нас никто не живет. Я уже боялся, что ей просто платить нечем и идти некуда. Я бы, конечно, позволил ей и дальше жить, если вдруг она оказалась в отчаянном положении. Она для нас стала почти как член семьи. Но сегодня просыпаюсь – и от нее записка лежит. Уезжаю, мол, вот деньги за мою комнату, вот – за другую. Ни адреса, ничего. Не мое дело, конечно. Я, понимаете, сам только рад, если ей есть куда поехать, если у нее вообще все хорошо складывается. Но это, все же, необычный поворот дела. Вот как бывает: привязываешься к человеку, представляешь его себе уже как-то в будущем, начинаешь строить планы, а вдруг просыпаешься – и как корова языком слизнула.

Мне захотелось спросить хотя бы ее фамилию, но я решила, что любое лишнее знание может сблизить нас еще больше, может бросить на меня тень от ее побега. Хотя это было небольшое преступление – бросить мужа и сына, такое в мире происходит, наверное, каждый день, но я решила, что все же будет безопаснее ничего больше о ней не знать, на случай если вдруг ее муж начнет искать ее, приедет сюда и попытается впутать меня в поиски. Было бы лучше совсем забыть ее, забыть весь этот вечер, но я знала, что смогу это сделать только тогда, когда пройдут и тошнота, и оставшийся во рту привкус. А может, я не смогу забыть о ней и тогда, и это воспоминание останется со мной надолго – эти откровения, о которых я не просила, это неизвестно откуда возникшее братание ночью, мысль о крови, которая могла выплеснуться на перрон в далеком метро далекого города.

Но сильнее, чем отвращение и чем тошнота после выпитого, было беспокойство, охватившее меня еще на взлетной полосе и продолжавшееся весь полет. Я представила себе, как приду к Варгизу, а он будет растерянно молчать. А я буду говорить и говорить, не в силах понять, что означает его молчание. И буду придумывать причины, из-за которых он не сможет заговорить со мной, не сможет увидеться, не сможет позвонить мне. Буду придумывать тысячу разных причин, но ни за что не поверю, что он разлюбил меня. А если наконец поверю – то даже не разочарование нахлынет вдруг на меня. Нет, не разочарование, не стыд. А чувство ужаса перед внезапно разразившейся катастрофой.

Ужас – оттого, что мир оказался совсем не таким, каким являлся мне в воображении. Лицо Варгиза преобразится, хотя его брови, глаза, нос и губы останутся прежними, но это будет уже другой человек – свет вокруг него погаснет. То, что казалось расплывчатым в слепящем свете фантазии, станет явным: на мир будет наведена резкость, и я увижу вселенную такой, какая она есть – а не через призму грез. Подобно тому, как в конце восьмидесятых на мир, в котором я жила, была вдруг наведена резкость и я увидела, что все, чему мы, пионеры, поклонялись, было фантазией и ложью, придуманной нашими учителями, – фантазией, в которую они и сами не верили, а мы продолжали верить, вернее, некоторые из нас, самые наивные, самые склонные к тому, чтобы рассказывать самим себе сказки. Возможно, когда-нибудь я буду стоять и смотреть, как весь мир вывернется наизнанку, опровергая все, что я о нем знала, – закон всемирного тяготения и необходимость кислорода для человеческой жизни, круговорот воды в природе, фотосинтез в зеленых листьях деревьев, привычные очертания лиц и предметов, значения слов – все, все обратится в свою противоположность, и эта противоположность станет истиной, а то, что мы раньше принимали на веру, что было подтверждено экспериментами, что было непреложно, – обернется обманом.