установить, какой вид памяти у Панаита сохранился, а какой потерян. Теперь начнем лечить препаратом рибонуклеиновой кислоты нужного состава.

— Я читал, — сказал Жан, — что такие случаи, как с ним, бывали и в старину. Не так ли?

— Да, в результате сильной физической или душевной травмы. Лечить тогда почти не умели. Да и сейчас только начинаем. Опыты на животных дали хорошие результаты. Но ведь головной мозг — это то, в чем человек меньше всего схож с животными. Лечить будем, а гарантии, сам понимаешь…

— Если б он только язык забыл, — продолжала Ли. — Но ты же знаешь. Кое-как его удалось обучить французскому. И ты мог убедиться, что он не помнит ничего. Лишился всех накопленных знаний. Ну вот ты всегда рассказываешь ему о его прежней жизни…

— Да, но он слушает так, словно речь идет о ком-то другом. И учиться чему бы то ни было ему страшно трудно, раз утеряны все прежние ассоциации.

Жан вошел в небольшую комфортабельную комнату Панаита. Юноша только что вернулся с прогулки и включил вещание. Передавали всеобщие известия. Панаит с любопытством слушал. Вещание можно было слушать на любом живом языке. А теперь оно было доступно Панаиту и на его языке: приемник сочетали с переводной машиной, куда заложили его наречие. Жан услышал короткие отрывистые фразы, быстрые, стреляющие слова, перемежающиеся громкими придыханиями.

— Здравствуй, Панаит, — сказал Жан. — Почему же ты не слушаешь по-французски?

Юноша смущенно улыбнулся: ему легче было слушать на своем древнем языке. Да и при этом многое не доходило до его понятия.

— Как ты себя чувствуешь, Панаит?

— Хорошо, — сказал юноша, — только скучно.

— Что же ты делаешь?

— Копаю землю. Семена сажаю. Но нет треков.

— Каких треков?

— Ну, таких… Охотиться.

Очевидно, он имел в виду какое-то животное, для которого в современном языке не имелось названия. Ясно было также, что впечатления отдаленнейших предков преобладали в сознании Панаита над впечатлениями окружающей жизни.

Жану показалось, что теперь он может ухватиться за ниточку, чтобы вытянуть из Панаита рассказ о жизни древнего народа, возможно подробности, еще неизвестные историкам. Но у Панаита в памяти опять все спуталось, и он не смог продолжать разговор. Скоро Жан убедился, что хотя они друг друга понимают, но говорить почти не о чем. Он понял и то, что Панаит, хоть и сказал «хорошо», на самом деле страдает от одиночества. Пусть он всегда среди людей, пусть уже до какой-то степени овладел одним из распространенных языков, но общаться ему с людьми трудно.

Все же после этой встречи с Панаитом Жан почувствовал, что за осторожными словами Ли, безусловно, таится надежда.

Он думал о Мерсье, своем любимом учителе.

Думал о Герде.

С каждым годом Жан все более убеждался, что образ Герды постоянно присутствует в его воображении. То первое впечатление, которое она произвела на него там, на Земле, когда он встретился с ней в числе других учеников Мерсье… потом — совместный полет в межпланетном корабле… выгрузка… страшная катастрофа на время стерла зарождавшееся влечение… нет, не стерла, а заглушила… затем работа вместе… ее внимательный взгляд, который, как ему кажется, часто останавливался на нем… ее голос с теплыми, порой даже ласковыми нотками… это на самом деле так или ему кажется?

Может быть, как это иногда бывает, он склонен принимать желаемое за действительность?

Будущее покажет…

А пока ему радостно думать, что, по последним известиям с Земли, она, окончательно выздоровевшая, будет опять здесь.

Панаит! Вот кому тяжело.

Но Институт комплексной медицины уже совершил настоящее чудо с Гердой. Значит, все же можно надеяться!

А вообще, впереди столько захватывающе радостного. Как много уже сделано для укрощения Венеры! И предстоит окончательная победа над ней.

Ну, а потом… очередь за другими планетами!

Эпилог

Вот и приходит час моего расставания с далекими нашими потомками. Я смотрю на них через громадную толщу лет, как смотрят с темной улицы через окно в ярко освещенную комнату. Отчетливо вижу их, смотрю им прямо в глаза, а они меня не видят.

Как хотелось нарисовать картину их безоблачного счастья!

В общем они действительно счастливы. Но если быть правдивым, безоблачной картины все же не получается. А без правды и все описание ничего не стоило бы.

У многих из них счастье сложное, беспокойное.

Пьер Мерсье пережил тяжелую душевную травму. Его беда кончилась. Он работает. Но надлом остался — разве может такое пройти бесследно?

Выправится ли Пьер? Зарубцуется ли окончательно его душевная рана? По совести говоря, не знаю. Но хочется надеяться, что когда-нибудь это будет. Он еще не стар, всего только седьмой десяток. В двадцатом веке это считалось старостью, а ведь его современники живут сто пятьдесят — двести лет. У него впереди еще десятилетия радостного труда.

И еще одно тревожит его: Анна…

Можно ли назвать вполне счастливой Ольгу?

Счастливой — да. Вполне — нет.

Ее захватила увлекательная работа: исторический музей на Венере. Но не может она не думать неотступно о том, какой след оставила пережитая Пьером трагедия.

И об Анне.

Анна и раньше не часто бывала в уютном домике на берегу Женевского озера, а теперь, когда родители покинули Землю, он и вовсе перестал существовать для нее.

Думала ли она когда-нибудь, что будет жить с отцом и матерью на разных планетах? Как часто взор ее машинально обращается к телеаппарату, но тут же она спохватывается: сейчас уже не вызовешь мать. И отца.

Когда-нибудь связь между Землей и Венерой будет так же проста, как в пределах земного шара. Может быть, это будет и скоро. Но для нее очень нескоро.

Когда Еритомо сказал ей, что он включен в состав экипажа первого межзвездного корабля, она вздрогнула:

— Мы расстанемся?

— Это зависит от тебя, — серьезно сказал Еритомо.

Анна была поражена:

— И ты… ради меня… ради нас… готов отказаться?

Он тут же развеял ее сомнения:

— Когда в Мировом Совете обсуждали состав межзвездной экспедиции, я назвал тебя. Нашли, что это было бы хорошо: может быть, в далеких мирах окажутся такие разумные существа, с которыми можно будет объясняться музыкой. Но может быть, ты предпочла бы отказаться…

— О нет, нет! — ни секунды не размышляя, воскликнула Анна. Ее лицо озарилось радостью и тотчас же омрачилось печалью.

Радость: не расставаться с любимым. И участвовать в новом подвиге человечества.