— Но все это не объясняет, зачем вы работали еще и на русских, — мягко сказал он.

Чонг Фат из последних сил выдавливал из себя слова оправдания:

— Они… знали, что я… работаю на китайцев… угрожали… сообщить… американцам… Шантаж…

Агент четырех держав пробормотал что-то еще, но получилось одно бульканье, а в глазах уже начинало застывать безграничное удивление, и тот, кого звали не Тамил, узнал в нем выражение глаз целого поколения. Сзади послышался шорох, он обернулся: второй болван с нетерпением ждал смерти первого.

— У вас есть еще какие-то планы? — спросил француз холодно.

Бывали минуты, такие, например, как эта, когда его охватывала бешеная ненависть к своей эпохе и к тем, кто ее такой сделал, — к самому себе в первую очередь.

Человек, который не был Виктором Туркасси, ощутил прилив сил — последняя попытка самозащиты сердца, которое вот-вот разорвется.

— Я офицер советских спецслужб.

— Очень приятно.

Кипя от ярости, он указал на кресло:

— Садитесь. Сигарету? Что предложить вам выпить? Шотландское виски, водку?

— Франция и Советский Союз…

— Понимаю.

— Наши народы… Вам нет никакой выгоды в том. чтобы полиция… обнаружила меня здесь. Во имя дружественных отношений…

— Между нашими двумя странами, так-так…

Великан прислонился к стене.

— Ликвидируйте… мое тело…

— Ладно, но при условии, что вы скажете свое настоящее имя, — быстро ответил француз.

Он просто не мог упустить такой случай.

— Вы слышите меня? Мы ведь все равно узнаем, но вы сэкономите нам несколько недель… Скажите свое настоящее имя, и обещаю бросить вас в море, как только вы умрете… или даже раньше, если хотите. Идет?

Человек, которого звали не Виктор Туркасси, опустил голову. Он напоминал быка, готового упасть на колени.

— О’кей, — сказал он наконец.

Потом поднял глаза.

— Виктор Туркасси, — выдохнул он и упал на руки человеку, которого звали не Тамил.

Кон греб с неутомимостью викинга, соперничая в скорости с полинезийскими вождями, и пирога перелетала с волны на волну с такой легкостью, что ему казалось, будто Справедливость, Достоинство и Права человека гребут вместе с ним, хотя подвесной мотор сзади тоже, бесспорно, облегчал дело. Мысль, что враг коварно проник в его утробу и, не засунь он отважно палец в недра организма, иллюзия безопасности не развеялась бы до сих пор, приводила Кона в неистовство, которое его брат Океан полностью разделял. Кон оставил на полуострове заплаканную Мееву, тщетно вопрошавшую, какой тупапау, какой злой дух вселился в ее попаа, и теперь у него было одно-единственное желание — добраться до проклятого шпиона Тамила и отправить его месяца на полтора в больницу, желательно в гипсе. В деревне Фиваэ в ожидании водителя стоял грузовик, явно ниспосланный ему Высшим Правосудием, и Кон, к великой радости пассажиров, решительно уселся за руль и рванул с места, а Куоно, шофер, бежал за своей машиной, крича: «Пожар! Пожар!» — единственное слово, которое он мог нормально выговорить.

В течение пяти часов, выгружая постепенно пассажиров, клетки с курами, велосипеды и корзинки, Кон объехал весь остров на взбесившемся грузовике и посетил такое количество церквей, миссий и прочих религиозных учреждений, что этого хватило бы на целую жизнь доброго христианина. В монастыре Святого Иосифа он насмерть перепутал монашек, обвинив их в том, что они прячут Тамила под кроватью, а в Па-пара так стремительно вклинился в похоронную процессию, увидев, как ему показалось, во главе ее подлую рожу псевдодоминиканца, что скорбящие родственники все как один залезли на пальмы. Грузовик отдал богу душу за неимением горючего в Пунаауиа, не доехав семнадцати километров до Папеэте, где Кон намеревался призвать народ к революции. В любом случае, поскольку враги знали настоящее имя Кона, с ним должны были обходиться бережно, и он мог позволить себе, по сути, все что угодно. У него даже мелькнуло подозрение, что именно этим и объяснялась полная безнаказанность, которой он пользовался на острове, но оно привело его в такое отчаяние, что он решительно его отмел.

Тамила нигде найти не удалось, как будто сам Господь Бог оповещал его о всех передвижениях Кона, и в четыре часа пополудни, когда Кон, терзаемый неутоленной жаждой мести, явился в резиденцию к Татену, чтобы задать пару вопросов, его схватили жандармы, грубо затолкали в полицейский джип, отвезли в Папеэте и швырнули в камеру. Это вселяло некоторую надежду: если с ним так обращаются, значит, Только на самом верху знают, кто он, и, следовательно, есть шанс продержаться еще какое-то время и даже сбежать на какой-нибудь затерянный островок архипелага Туамоту.

Рикманса на месте не оказалось. Он, как выражались его подчиненные, глумливо хихикая за его спиной, праздновал день святого Рикманса: африканская республика Батанга отмечала памятную дату — день, когда Рикманс сослал на Змеиный остров некоего уголовника, который вскоре стал боготворимым соотечественниками главой нового государства. По такому случаю в батангских школах вывешивали портреты Рикманса, и дети должны были подходить и плевать в него. У самого же Рикманса в этот день наблюдались любопытнейшие психосоматические явления — на лице появлялись стигматы, он источал сильный запах роз — святой Иуда и мученик в одном лице — и кричал, что Иисус поджег дом в Папеэте и это явная провокация, но он, Рикманс, ни за что не пойдет у него на поводу, даже если из-за этого мир останется без христианской цивилизации.

Назавтра в семь часов утра заместитель Рикманса принес Кону на подносе глазунью, тосты с маслом, кофе, коробку гаванских сигар, после чего отпустил. Завтрак наверняка тоже прислали сверху — заместитель ничего не знал, это было видно по его ошеломленному лицу. Выходя, Кон наступил ему на ногу, и тот извинился. На его пути все расступались и кланялись. У Кона было такое чувство, что, взорви он сейчас бомбу в пятьдесят мегатонн посреди Тихого океана, все будут в восторге. Тем не менее он все-таки ухитрился подраться на улице с китайцем, которого обозвал «сражающимся французом», что было страшным оскорблением из-за вспыхнувшей задним числом массовой ненависти к де Голлю. К полудню ему уже хотелось только одного — очутиться в объятиях Меевы, ради этого он даже готов был временно оставить без синяков фальшивую физиономию подлеца Тамила. За четыре часа он добрался на грузовике до Порт-Фаэтона, но там рыбаки сказали ему, что с минуты на минуту начнется буря и лучше не сердить Папатоа, который дует с севера: Папатоа очень не любит встречать на своем пути лодки и рассматривает это как неуважение, если не прямой вызов. Кон тем не менее сел в пирогу и поплыл. Если великий Папатоа все-таки подует, то он швырнет ему свою пирогу в морду — Кону до смерти надоела Власть во всех ее формах.

Угрожающе черное небо, рифы, почти незаметные в серо-зеленой воде, и багровые гребешки волн, поднимавших мотор выше солнца, от которого над горизонтом виднелась лишь пурпурная макушка, меньше страшили его, чем перспектива снова взвалить на себя свою подлинную судьбу и под звуки гимна принять звание командора ордена Почетного легиона перед Домом инвалидов в Париже — «Марсельеза» неизменно напоминала ему о прославленных покойниках и безвинно убитых мальчишках, обрушивая в очередной раз на его голову всю мировую Историю. В конце концов он благополучно осилил если не Историю, то плавание через бухту и счел, что это в порядке вещей, ибо жизнь припасла для него немало других неприятностей.