несущего свет твоему царству? Наследника, который покорит Элладу и мир преклонит перед троном Македонии, устроив его по справедливости? Или безвольного, безглазого урода с заячьей губой?..

Филипп уже в отчаянии воскликнул:

– Но почему с заячьей?.. У меня уста без ран и язв!

– Нож твой в моей спине достанет плоть нерождённого младенца и рассечёт ему верхнюю губу.

Сказав так, вновь воззрился на солнце и заболтал ногами.

Царь был обескуражен, однако гнев его хоть и умерился, но ещё пежил сердце калёным железом:

– Когда же срок Мирталы рожать, коль не через три дня?

– Пока не знаю, – легкомысленно отозвался звездочёт. – Наступит ночь, позрю… Если не засну крепко, – зевнул и потянулся при этом. – Но сдаётся мне, не ранее, чем в конце летнего месяца скирофариона. А то и в гекатобеоне…

– Ты что же, принимаешь меня за глупца? Несведущего мужа?

– Помилуй, царь, и в мыслях не бывало!.. Я возмущу стихии естества и сдвину время. А вкупе с ним и срок, когда Миртале разродиться сыном.

Македонский Лев схватил его за шкуру и поставил на ноги:

– Мой придворный лекарь научил меня!.. Даже богам неподвластно продлить его. И коли день пришёл, а плод созрел, на час не задержать во чреве!

– Верно, наложницы налгали тебе и наустили, – засмеялся волхв. – Из зависти, что сами не способны родить царевича и сына Раза… Не слушай их, царь! Они несчастны. Но если будет твоя воля, и их лона могу избавить от скверны. И зачнут они, и выносят, и произведут на свет по сыну. В один день и час… Только слово молви.

– Довольно мне одной Мирталы!.. Придворным на потеху буду!.. Нет, я должен убить тебя, чародей.

– Зарезать просто и всегда поспеешь. Но давай поспорим! Если исполню своё слово и Миртала родит, когда я захочу, – оставишь меня при дворе. И назначишь кормильцем наследника. Ну, уж коли обману – убьёшь…

Будучи воином, Филипп оценил храбрость его и жертвенность. К тому же наконец-то вспомнил пророчество волхва, благодаря коему смирил подвластные народы и своё желание одарить его.

– Добро, – сказал. – Испытаю тебя в последний раз… Но это жребий твой, и ты его бросил.

Однако же этот провидец узрел его тайную мысль!

– Ты, царь, сейчас вспомнил, что одарить хотел… Так подари мне твой засапожник.

– Зачем тебе нож? – спросил тот обескураженно.

– Покуда ты был в походе, космы отросли, – посетовал волхв. – А по зароку скопцам не пристало носить волос. Твой засапожник весьма острый и годится для бритья.

Тем самым и вовсе обезоружил Македонского Льва. Он преподнёс ему нож, удалился в свой дворец и уже через минуту никак не мог вспомнить, что же произошло на башне, куда он бежал, дабы убить волхва? Мыслил гнев выместить, но вместо этого одарил звездочёта и стал будто бы сам не свой – некая прежде неведомая робость одолевала!

Так миновали оставшиеся до разрешения Олимпиады два дня, и на третий придворный лекарь сообщил Филиппу, что жена его вошла в предродовую горячку, помещена им на стол и к полудню должна разродиться.

– Но вот беда, – помедлив, обескураженно промолвил он. – Я осмотрел Олимпию… Она невинна!

– Ты сговорился с ней!

– Помилуй, государь! Я присягаю!.. И сам немало удивлён…

– Что это значит?

– Я врач и видывал немало рожениц, – стал увиваться лекарь. – И слышал о зачатии непорочном… Но всё молва! Сего не может быть, ибо не может быть никогда в природе… Однако же если лона не рассечь и дитя не вынуть, жена твоя не разродится и умрёт. Вкупе с младенцем. Дозволь мне сотворить, государь, царское сечение.

Филипп в тот миг подумал: час испытания настал!

– Добро, я дозволяю!

Ему показалось, исход подобный настолько мудрый и неожиданный, что можно и спор с волхвом разрешить в свою пользу, и заполучить наследника, коль наперекор влиянию светил лекарь извлечёт младенца полноценным.

Однако миновал полудень, потом и вечер подступил, а вестей из родовых палат всё не было. Забывшись, не сдержав достоинства, царь сам поспешил к врачу, а тот стоял под запертой дверью с ножом, прокалённым на огне, и умолял Мирталу впустить его.

– Царица в родовых муках! – сообщил лекарь. – Страдает неимоверно! Однако же не открывает дверь. И требует к себе волхва!

Царь постучался к роженице, но та, в потугах и гневе, прогнала, велев не являться на глаза до той поры, пока не разродится. И ещё наказала позвать Старгаста, де-мол, ступай на башню и приведи его! Филипп послушал вопли и стоны Олимпии, но делать нечего, пришлось позвать чародея. А тот, пришедши к родовым палатам, где в муках корчилась Миртала, вооружился палкой и, дерзкий, прогнал всех, кто в тот час с нею был, вплоть до наперсниц и служанок. После чего сам запер дверь, оставшись наедине с царицей.

Тем временем вечерние тени, качнувшись, поплыли на восток, стали удлиняться и, чудилось, так стремительно, что, покуда взволнованный Македонский Лев метался по дворцу, достали окоёма, и вот уж мгла нависла. Лишившись всяческого терпения, он принялся вновь стучать в дверь и требовал открыть, но в ответ слышал только стоны да неистовый крик жены, от которого в ушах звон возникал и тревожное томление в сердце. Ночь почудилась бесконечной, как вопль Мирталы, и к утру обессиленный царь не выдержал. Опасаясь, как бы волхв не исхитрился и не сотворил чего дурного, к примеру, не погубил наследника, наперёд зная о предстоящей своей казни, Филипп велел принести таран и выбить дверь.

Стража дворца повесила бревно и, раскачав его, ударила, но деревянная, обитая узорочьем дверь выдержала и даже трещины не дала, словно железная!

– Бейте ещё! – взревел царь, затыкая уши.

Дошлые вышибать и крепостные ворота, воины, раскачав таран, ударили ещё дважды – стены сотрясались, над головой треснул каменнный свод, но дверь устояла.

А на восходе вдруг крик унялся, палаты отворились сами, и заспанный, ленивый волхв, почёсываясь и зевая, спросил:

– Ну что ты, царь, стучишь?

Филипп ворвался в палаты, приступил к столу, на котором лежала обнажённая Миртала с великим бременем, и узрел: спит безмятежно, ровно дитя! И будто не кричала, разрывая сердце…

– Ныне плод сдержал, – удовлетворённо вымолвил волхв. – След выстоять… ещё сорок дней и ночей, дабы родился Гой.

Взбешённый царь, ещё недавно нещадно зоривший прилегающие земли и истреблявший их народы, а потом чудесным образом совокупивший государство в единую плоть, тут не посмел перечить и, боясь, как бы Миртала не проснулась и не разгневалась, ушёл на цыпочках.

– Терпи, – сказал вослед Старгаст. – Да более не сотрясай пространства, мешаешь мне со светилами вести