— Кому еще надо действовать, как не нам, американским евреям? — заявил он. — Некоторые говорят, что надо ждать, пока Господь не пошлет нам Мессию. Но мы не можем полагаться на Господа! Мы должны своими руками сотворить Мессию! И заново отстроить американское еврейство! И Палестина должна стать еврейским домом! Мы достаточно настрадались! Сколько нам еще ждать Мессию?!

Моему отцу вредно было так волноваться, но его невозможно было остановить. Он не мог говорить ни о чем, кроме гибели европейского еврейства.

Однажды утром, за завтраком, рабби Сендерс нарушил грустное молчание, вздохнул и без видимой причины принялся рассказывать нам мягким, напевным голосом историю об одном старом благочестивом хасиде, который задумал путешествие в Палестину — Эрец-Исраэль, как он называл ее, используя традиционное название и выделяя голосом «Э» и «ра», — чтобы провести последние годы жизни на Святой земле. Наконец, после долгих мытарств, он добрался до Стены Плача и через три дня умер — молясь у Стены о Мессии, который придет и освободит народ свой. Рабби Сендерс рассказывал эту историю, раскачиваясь вперед и назад, и, когда он закончил, я заметил вполголоса, не упоминая имени моего отца, что сейчас есть люди, которые считают, что пришло время сделать Палестину еврейским домом, а не только местом смерти для благочестивых евреев. Реакция всей семьи оказалась неописуемой — словно бросили горящую спичку в солому. Я прямо ощущал яростный жар, которым мигом сменилась теплота, разлитая за семейным столом. Дэнни окаменел и уставился в тарелку перед собой. Его брат испустил сдавленный стон, а сестра и мать замерли на своих стульях. Рабби Сендерс взглянул на меня, в его глазах вспыхнула дикая ярость, борода затряслась. Он наставил на меня палец, как оружие, и закричал:

— Кто эти люди?! Кто эти люди?! — кричал он на идише, и его слова вонзались в меня как ножи. — Апикойрсим! Гоим! Бен-Гурион и его гоим возродят Эрец-Исраэль?! Они построят для нас Еврейскую землю? Они принесут Тору на эту землю? Гойство они принесут на эту землю, а не Тору! Бог возродит эту землю, а не Бен-Гурион и его гоим! Когда придет Мессия — тогда у нас будет Эрец-Исраэль, Святая земля, а не земля, испорченная еврейскими гоим!

Я был поражен, ошарашен и раздавлен его яростью. Его реакция оказалась для меня настолько неожиданной, что я в буквальном смысле позабыл дышать и теперь ощутил нехватку воздуха. Меня словно бросили в огонь. Молчание, расползшееся за столом вслед за его выпадом, как лишай по дереву, лишь усугубило враждебность. Мне было крайне неуютно — словно с меня сорвали одежду. Я не знал, что сказать или сделать, и просто молча таращился на него.

— Землю Авраама, Исаака и Иакова — возродят еврейские гоим, порченые люди? — закричал он снова. — Нет! Не бывать тому, покуда я жив! Кто это говорит? Кто говорит, что это мы должны возродить сейчас Эрец-Исраэль? А как же Мессия? Мы что же, по-твоему, должны позабыть про Мессию? Для того ли шесть миллионов были убиты? Чтобы мы совсем позабыли про Мессию, совсем позабыли про Царя Вселенной? Почему, по-твоему, я забрал мой народ из России в Америку, а не в Эрец-Исраэль? Потому что лучше жить в земле истинных гоим, а не в земле еврейских гоим! Кто это говорит, будто мы должно возродить Эрец-Исраэль, а? Я тебе скажу, кто так говорит. Апикойрсим так говорят! Еврейские гоим так говорят! Истинные евреи ничего подобного не скажут!

Повисло долгое молчание. Рабби Сендерс откинулся на стуле, тяжело дыша и дрожа от ярости.

— Пожалуйста, не сердись так, — нежно попросила сестра Дэнни. — Тебе это вредно.

— Простите, — с трудом пробормотал я, не зная, что еще сказать.

— Рувим не сам так думает, — тихо продолжила сестра Дэнни, обращаясь к отцу. — Он просто…

Отец прервал ее сердитым взмахом рук. Затем твердо прочитал благодарственную молитву и вышел из кухни, по-прежнему в ярости.

Сестра Дэнни потупилась в тарелку, ее черные глаза были печальны.

Позднее, когда мы с Дэнни ушли в его комнату, он просил меня подумать десять тысяч раз, прежде чем отпускать подобные замечания в присутствии его отца. С его отцом можно чудесно ладить — пока он не сталкивается с идеей, пришедшей из «порченого мира».

— Откуда мне было знать, что сионизм — это порченая идея? — возразил я. — Господи, меня словно через семь врат ада провели!

— Герцль не носил лапсердак и пейсы. И Бен-Гурион тоже.

— Ты что, серьезно?

— Речь не обо мне. Речь о моем отце. Никогда больше не пытайся говорить с ним о еврейском государстве. Для моего отца Бог и Тора — это очень серьезно, Рувим. Он с радостью пойдет на смерть ради них. Светское еврейское государство для моего отца — это богохульство, нарушение заповедей Торы. Ты дотронулся до живого нерва. Пожалуйста, не делай так больше.

— Хорошо, что я еще не упомянул, что это мой отец говорит. Он бы, наверно, выкинул меня из дома.

— Он бы точно выкинул тебя из дома.

— А он… Как он себя чувствует?

— В смысле?

— Он то и дело плачет. С ним… У вас что-то случилось?

Рука Дэнни потянулась к пейсу и нервно его подергала.

— Шесть миллионов евреев погибло. Он… Я уверен, он все время о них думает. Он очень страдает.

— Он, наверно, болен? Ведь твоя сестра сказала…

— Он не болен, — прервал меня Дэнни. Его рука опустилась. — И знаешь, я совсем не хочу об этом говорить.

— Хорошо, — сказал я спокойно. — Только знаешь, что-то мне не хочется заниматься сегодня Талмудом. Пойду-ка я прогуляюсь хорошенько.

Он ничего не ответил. Но лицо его было печально, когда я выходил из комнаты.

Когда я встретился с рабби Сендерсом за обедом, он, казалось, полностью забыл об утреннем инциденте. Но я теперь тщательно выбирал выражения, прежде чем сказать что-либо. И был с ним настороже.

Однажды в конце июля Дэнни заговорил о своем брате. Мы сидели в библиотеке и читали, подперев голову руками, как вдруг он оторвался от чтения и сказал, что глаза снова его беспокоят и что он не удивится, если ему скоро придется носить очки: его брату уже выписали очки, а ведь ему только девять. Я заметил, что не похоже было, чтобы его брат много читал, так зачем же ему очки.

— Чтение здесь ни при чем, — возразил Дэнни. — У него просто слабые глаза, и все.

— А у тебя воспаленные глаза.

— Так оно и есть.

— … словно ты Фрейда начитался.

— Ха-ха.

— А что Фрейд говорит о таких заурядных вещах, как покраснение глаз?

— Он говорит, что им надо дать отдохнуть.

— Гениально.

— Мой брат — хороший мальчик. Болезнь накладывает на него ограничения, но вообще-то он хороший мальчик.

— Он тихий, вот и все, что я могу про него сказать. Он вообще учится?

— Ну, разумеется. Он тоже умом не обижен. Но ему приходится соблюдать осторожность. Отец не может его заставлять.