Мадам Марта стояла у портрета Евдокии Олениной в одной ночной сорочке:

— Ну вот, Дунечка, все случилось, как ты и говорила, — шептала, обращаясь к портрету, — а я тебе не верила, — улыбнулась, подумав: «Хорошо, что никто не видит, как я беседую с картиной!»

История этого полотна, равно как и история девушки, на нем изображенной, передавалась из уст в уста в семье Марты на протяжении нескольких поколений.

* * *

Муж шестнадцатилетней Дунечки Олениной заказал портрет своей горячо любимой юной жены тогда еще малоизвестному художнику Константину Маковскому.

Живописец был если и не так чтобы молод, но хорош собой. Чем выгодно отличался от статского советника Павла Оленина, который хоть и сумел прельстить немалым состоянием родителей Евдокии, с радостью выдавших за него единственную дочь, любви в девичьем сердце так и не пробудил.

Статский советник задаривал Дуняшу, выполнял любой каприз юной жены, а потому, когда супруга выразила желание иметь свой портрет, с радостью согласился. И, будучи по натуре мужчиной весьма бережливым, решил не тратиться сверх меры и пригласить для написания картины художника малоизвестного. Один из партнеров по карточной игре, которой Оленин предавался не чаще раза в месяц, сообщил адрес мастерской художника, куда Павел явился на следующий день.

Долго уговаривать живописца, вовсе не страдающего от обилия заказов, не пришлось. Уже через несколько дней он приступил к работе в особняке Олениных на Остроженке.

Константин решил изобразить юную жену заказчика в классическом старинном русском наряде. Статский советник хотел видеть Евдокию в новомодном платье, недавно привезенном из Парижа, увешанную драгоценностями, с высокомерно поднятым подбородком и презрительным взглядом. Но идея предстать перед публикой в облачении русской боярышни настолько захватила Дуняшу, что уговорить мужа изменить первоначальный план оказалось не сложно. Тем более что в матушкином сундуке отыскался и кокошник, с расшитым стеклярусом и речным жемчугом очельем, и «красная» рубаха с пышными рукавами, и парчовый сарафан.

Когда Дуняша вошла в комнату, оборудованную для написания портрета, уже одетая в привезенный накануне наряд, художник едва сдержал готовый вырваться возглас восхищения. Настолько хороша и невинна была юная Оленина.

Необходимость присутствовать при дворе для выполнения служебных обязанностей вынуждала Павла Оленина выезжать из Москвы, покидать которую его жена категорически отказывалась.

Конечно, дом, по старомосковской традиции, кишел челядью. Конечно, при сеансах живописи всегда присутствовала нянька Дуняши. Но чем могут воспрепятствовать слуги и подслеповатая глухая нянька двум молодым сердцам, которые тянутся друг к другу все сильнее с каждым днем?

Работа над портретом приближалась к концу, когда в один из приездов мужа, Евдокия сообщила ему о своей беременности. И сказала, что отказывается позировать в дальнейшем, сославшись на какую-то народную примету, которую шепнула ей на ушко любимая и любящая нянюшка.

Павел вошел в комнату, где Маковский ожидал появления своей модели и сообщил ему о решении жены.

Художник был вне себя от ярости. Он кричал, что картина еще не закончена, что ему просто необходим хотя бы один сеанс! Что он настаивает на том, чтобы его приняла госпожа Оленина! Что он сумет её переубедить!

Доводы оказались бесполезными.

Оленин, взглянув на картину, решил, что лицо жены прописано достаточно хорошо, а если есть нужда в уточнении деталей наряда — так вот он! Коль художнику нужно, чтобы наряд был на ком-то — можно обрядить в него служанку, по сложению похожую на свою госпожу. Константину не нужна была служанка! Он хотел увидеть Дуняшу! Узнать, почему она стала избегать его?! Почему вот уже месяц отказывается от сеансов?!

Никто не собирался ничего объяснять. Да и что могла сказать молодому живописцу Евдокия Оленина, которая уже начала корить себя за то, что поддавшись порыву, изменила мужу?

Бедная, маленькая, глупая Дуняша, которая и сама не знала ребенка которого из двух мужчин она носит под сердцем.

Спустя месяц художник получил окончательную сумму за картину и навсегда покинул дом Олениных.

Он долго не мог прийти в себя. Не мог вытравить из сердца вспыхнувшую так некстати любовь к жене статского советника Павла Оленина. Не мог выбросить из головы мысли о ней.

Не мог настолько долго, что всю жизнь, уже, будучи знаменитым и востребованным, обласканным сильными мира сего, все продолжал и продолжал писать портреты барышень-боярышень.

Иногда, в холодные зимние дни, когда тоска по несбывшемуся становилась особенно острой, Маковский шел в дальний угол мастерской, снимал всегда чуть влажный муслин с натянутого на подрамник холста, делал несколько мазков, словно старался улучшить прекрасный лик изображенной на нем девушки. Евдокии Олениной, Дуняши, Дунечки… чей портрет он восстановил по памяти, едва ему навсегда отказали в доме Олениных.

* * *

Марта почувствовала, что заледенели босые ноги. Подумала о том, как давно стоит перед картиной, предаваясь воспоминаниям, зябко передернула плечами и отправилась в кухню. Нужно заварить чаю. Уснуть ей сегодня вряд ли удастся.

Вернулась в воспоминаниях к тому дню, когда мама рассказала ей историю семьи…

* * *

— Как же ты на неё похожа, моя барышня-боярышня, — мама стояла за спиной Марты, в который раз рассматривающей картину. Единственную в их доме.

— Ты никогда не рассказывала о девушке, изображенной на полотне, — пробормотала Марта, не оборачиваясь. — Почему? Насколько я понимаю, это наша родственница?

— Ждала, пока ты подрастешь, — ответила мама.

— Ну вот, — усмехнулась Марта, — мне уже двадцать. Я успела завершить первый год обучения в Сорбонне. Мой профессор говорит, что скоро я буду знать историю России лучше, чем он. Надеюсь, что этого достаточно, чтобы ты была со мною откровенна?

— Думаю — да, — улыбнулась мама.

* * *

Евдокия Оленина умерла в родах.

Ребенок, девочка, был абсолютно здоров и горласт настолько, что не давал спать по ночам многочисленным кормилицам и нянькам.

Девочку нарекли Анной. И крестили спустя две недели после рождения.

Павел не чаял души в дочери, с каждым годом становившейся все больше и больше похожей на мать. Однажды, когда девочке исполнилось пять, Оленин стал свидетелем тому, как нянька Дуняши отчитывала маленькую озорницу:

— Лицом — вылитая мать! А характером не в неё. Не иначе, как в того ирода окаянного уродилась! Уж я-то помню Дуняшу! Милая, спокойная, аки ангелок! А ты только и умеешь, что орать да прислугу доводить до белого каления!

— И почему же я ирод окаянный? — Оленин стоял за спиной старой женщины, ожидая объяснений. Увидев, как заметалась нянька, как забегали её глаза, спросил. — Или ты не обо мне говорила?! Тогда — о ком?! Признавайся немедленно!