– Она была оскорблена, ибо не могла завести в отместку свой роман. И по придворным рассказам, и по собственной недолгой жизни здесь она должна была заметить, как опасна в России неразрешенная любовь: в лучшем случае ее избранника разжалуют в солдаты, в худшем

– ее саму сошлют в монастырь. Еще когда она была только невестой, трех братьев Чернышевых из свиты великого князя арестовали по подозрению в продерзостных соблазнах, не разбираясь, который из братьев более других ей приветлив.[56] Она не могла положиться ни на одну из своих горничных – стоило кому-то из комнатных девушек стать ее любимицей – ее тотчас выдавали замуж и она бесследно исчезала из виду великой княгини. Наверное, государыня Елисавета Петровна по собственной разгульной молодости помнила, что любимица горничная – незаменимая персона при свиданиях. – Значит, Екатерина могла добыть себе избранника только при намеренном попустительстве государыни. Способ получить попустительство был, но для того чтобы его использовать, пришлось ждать семь лет.

Новых Петра и Екатерину берегли и сохраняли так, что ни он, ни она, ни они вместе не делали за пределами своих комнат ни шагу без личного дозволения государыни. Они обязаны были сопровождать ее во всех ближних и дальних путешествиях, танцевать на всех балах и присутствовать на всех увеселениях. Без ее ведома они никого не могли принимать в своих апартаментах. Революция сорок первого года была слишком свежа в памяти: Франция и Пруссия продолжали искать себе в Петербурге партизан, чтобы, свалив канцлера Бестужева, переменить политическую систему России, и для того могли заманить в свои сети их императорские высочества. Время от времени проносились слухи о покушениях на здоровье и жизнь императрицы или являлись сами покусители. Как-то раз во время охоты под Мытищами к великому князю подъехал один поручик и, поклявшись в верности, сказал, что готов на все. Великий князь испугался и ускакал от опасного поручика, а на следствии выяснили, что тот злоумышлял поднять полк, в котором служил, против императрицы для возведения великого князя на престол.[57] Другой раз под подушкой государыни нашли заговоренные коренья и поняли, что кто-то хочет извести ее жизнь тайными чарами.[58] Призрак заговора парил над альковом Елисаветы Петровны – она велела переставлять кровать из одного угла опочивальни в другой, заколачивать те двери, которые сегодня служили парадными, и распечатывать забитые двери с черного хода; у нее не было определенного часа для отхода ко сну, для обеда или для одевания, так что никто из посторонних никогда не мог с точностью знать, где и что делает сейчас государыня. Посему свиту для новых Петра и Екатерины подобрали такую, чтоб императрица могла знать о каждом их движении, несущем угрозу государственной безопасности.

Им предоставляли апробировать будущую власть на ограниченных территориях: государыня подарила племяннику вотчины под Петербургом и Москвой – Ораниенбаум и Люберцы – им было чем заняться, кроме балов, маскарадов и куртагов. Государыня смотрела на их жизнь по-семейному: прежде чем допускать племянника и невестку до державных занятий – пусть со своим хозяйством управятся; пусть голштинский бюджет приведут в равновесие; пусть в Ораниенбауме строительство заводят; пусть мебель покупают, цветники разводят да долгов не делают. Сама государыня жила так в цесаревнах при покойной Анне Иоанновне: и на выходах обязана была присутствовать, и своим Царским Селом управляла неслышно, и в государственные дела не мешалась. Их дело сейчас – родить наследника, чтобы, упаси Боже, не пресеклась отрасль корени Петра Великого и Россия снова не вверглась в пучину революций.

Однако наследник не рождался ни в первый год после свадьбы, ни во второй, ни в пятый, ни в седьмой.

* * *

Весной 1752 года на домашних концертах великого князя все чаще стал появляться камергер Сергей Салтыков. «Он был прекрасен, как день, – вспоминала Екатерина через много лет, – и, конечно, никто не мог с ним сравняться ни при большом дворе, ни тем более при нашем. У него не было недостатка ни в уме, ни в том складе познаний, манер и приемов, которые дают большой свет и особенно двор. Ему было 26 лет; вообще и по рождению и по многим другим качествам это был кавалер выдающийся».

– А ваша жена, – спросила она его, когда он впервые признался ей в своих мечтах, – жена, на которой вы женились по страсти два года назад, в которую вы, говорят, влюблены и которая любит вас до безумия, – что она об этом скажет?

Салтыков отвечал, как обычно отвечают на такое кокетство – что дорого приходится расплачиваться за ошибки юности, что ослепление прошло, что не все золото, что блестит…

– Почем вы знаете, может быть, мое сердце занято? – спрашивала она (Екатерина. С. 352–353).

Но он видел, что соперников ему нет и что она с каждым днем слушает его внимательнее. Эти разговоры украдкой – во время танцев, концертов или охоты – продолжались несколько месяцев, пока о них наконец не доложили государыне. Тогда Елисавета Петровна призвала к себе Марью Чоглокову (Марья Чоглокова заведовала свитой великой княгини и следила за ее благонравием; ее муж делал то же в отношении великого князя).

Если государыня бывала чем-то недовольна, она никогда не начинала с того, что ее беспокоило, а по обыкновению всех истерических женщин ухватывалась за какой-нибудь предлог и долго надо было слушать ее гнев, пока поймешь, чем же, собственно, она встревожена.[59] Так и в тот день она начала выговаривать Чоглоковой за то, что великая княгиня вечно одета в костюм для верховой езды, что она слишком много времени проводит на коне, что она ездит на мужском седле, что костюм ее неприличен, что сама государыня, если и надевает мужскую одежду, то лишь только сходит с коня, тотчас меняет платье, что вообще такая манера ездить верхом опасна для женского здоровья, что из-за этого великая княгиня не может родить…