Джо пожимает плечами:

– Я вроде бы в порядке. Мама более-менее, а вот Лора… не знаю.

– Да, ей и без того нелегко пришлось в последние несколько недель, – говорит Лиз, и я слышу в себе нечто похожее на гордость: ага, это из-за меня! Из-за меня нелегко. Из-за меня – и еще пары человек, в том числе и самой Лоры, но это уже не так важно. А я-то успел забыть, что из-за меня ей может быть легче или тяжелее, да и, в конце концов, как-то не ждешь, что о способности оказывать эмоциональное воздействие на другого человека тебе напомнят именно на похоронах, то есть в ситуации, когда, исходя из моего скромного опыта, способность эта теряется начисто.

– Она оклемается, – говорит Лиз так, что ей не возразишь. – Но ведь до чего тяжело потратить все душевные силы на одну какую-то сторону жизни, а потом вдруг оказывается, что их много требуется для другой.

Взглянув на меня, Лиз не то смущается, не то ей становится стыдно.

– На меня не обращайте внимания, – говорю я им обеим. – Правда, не стоит. Ерунда. Сделайте вид, что разговариваете о ком-то постороннем. – Я сказал это искренне и на полном серьезе. Я имел в виду, что, если им хочется обсудить личную жизнь Лоры, любые аспекты ее личной жизни, сегодня я уж точно не буду иметь ничего против.

Джо улыбается, а Лиз смотрит на меня со значением:

– А мы и разговариваем о ком-то постороннем. О Лоре. Вернее, о Лоре и Рэе.

– Лиз, так нечестно.

– Неужели? – Она поднимает одну бровь, словно удивляясь, что кто-то посмел ей прекословить.

– Чтоб я больше ни хера не слышал этого твоего «неужели»!

Несколько человек оглядываются, услышав бранное слово, а Джо берет меня за руку. Я вырываюсь. Неожиданно вспылив, я уже не могу успокоиться. Такое ощущение, что меня держали за руку все последние недели: нельзя ничего сказать Лоре, потому что она живет с другим человеком и тайком от него звонит мне из автомата; нельзя ничего сказать Лиз, потому что она знает и про деньги, и про аборт, и про то, что я встречался с другой; нельзя ничего сказать Барри и Дику, потому что они – Барри и Дик; нельзя ничего сказать своим друзьям, потому что со своими друзьями я не разговариваю; и сейчас мне затыкают рот, потому что у Лоры умер отец, и я вынужден это проглотить, а не то прослыву мерзавцем – эгоистичным, тупым и не видящим ничего дальше собственного носа. Вот я и молчу, хотя и не как могила, и прекрасно понимаю – я же не идиот, – что высказался не к месту, но кто ж когда позволит мне высказаться?

– Извини, Джо. Правда, извини. – Я снова перехожу на похоронный шепот, хотя мне и хочется кричать. – А ты, Лиз, знаешь… я должен иногда за себя постоять, а то остается поверить всему, что ты обо мне говоришь, и в конце концов возненавидеть себя лютой ненавистью. По-твоему, наверно, так оно и лучше? Но ты этого не дождешься, понятно? Лиз пожимает плечами.

– Так неправильно, Лиз. Ты страшно ошибаешься, и если сама этого не понимаешь, значит, ты еще большая тупица, чем я думал.

Она испускает театральный вздох, а потом замечает выражение моего лица.

– Может, я и сказала что-то не то. Но разве сейчас время препираться?

– Никогда не время. Не можем же мы извиняться всю свою жизнь, как ты думаешь?

– Если под «мы» ты подразумеваешь мужчин, то хватило бы и одного раза.

Я не уйду с похорон Лориного отца разобиженным на весь мир. Я не уйду с похорон Лориного отца разобиженным на весь мир. Не уйду, и все.

Я ухожу с похорон Лориного отца разобиженным на весь мир.

Лайдоны живут в нескольких милях от ближайшего городка, который называется Амершем, но я все равно не знаю, в какой этот городок стороне. Я поворачиваю за угол, потом еще раз и, оказавшись на каком-то подобии шоссе, вижу автобусную остановку, но эта остановка не из тех, что внушают надежду: на ней никого, да и вокруг тухловато – загородные особняки по одну сторону шоссе, футбольное поле – по другую. Некоторое время я стою на остановке и жду автобуса и, как только прихожу к заключению, что мне в моем костюмчике предстоит мерзнуть здесь никак не пару минут, а день-другой, замечаю знакомый зеленый «фольксваген». Это Лора, и она ищет меня.

Не раздумывая, я перепрыгиваю через заборчик ближайшего особняка и залегаю на чьей-то клумбе. Мне мокро. Но уж лучше я промокну до костей, чем позволю Лоре высказать все, что она думает о моем исчезновении, поэтому я лежу на клумбе до тех пор, пока это не становится выше человеческих сил. Всякий раз, решив, что уже достиг нижней точки падения, я легко нахожу способ опуститься еще ниже, но теперь я знаю наверняка: дальше просто некуда; отныне, что бы ни происходило со мной в жизни, каким бы нищим, каким бы тупым, каким бы одиноким я ни оказался, эти несколько минут навсегда останутся для меня сияющим маяком. «Разве это не лучше, чем лежать мордой в клумбе после похорон Лориного отца?» – спрошу я себя, когда ко мне в магазин заявятся судебные приставы или когда очередная Лора свалит от меня с очередным Рэем. И ответ обязательно и непременно будет «да».

Когда сил моих больше нет терпеть, когда моя белая рубашка делается прозрачной, пиджак разукрашивается грязной жижей, а ноги начинает пронзать невыносимая боль – спазм сосудов? ревматизм? артрит? почем мне знать, – я встаю и пытаюсь отряхнуться. Лора, которая явно все это время просидела в припаркованной у остановки машине, опускает стекло и зовет меня.

Там на похоронах со мной произошло приблизительно следующее: я впервые понял, как я на самом деле боюсь своей смерти и смерти других и как этот страх всегда мне мешал – мешал, например, бросить курить (ведь если относишься к смерти чересчур серьезно или, как я до сих пор, без должной серьезности, в этом нет никакого смысла) или поразмыслить о своей жизни и в особенности о работе, принимая в расчет будущее (а это слишком страшно – ведь будущее всегда завершается смертью). Но в первую очередь страх смерти мешал мне завязать постоянные отношения с женщиной, потому что, завязав постоянные отношения, ты начинаешь зависеть от нее, и когда она умрет – а они все, как правило, умирают, кроме разве каких-то совсем уж исключительных случаев вроде того, скажем, что ты соединил жизнь с героиней научно-фантастического романа… короче, тогда ты сильно влип. Умереть первым, должно быть, и не так плохо, но жить с постоянной заботой о том, как бы умереть первым, – такая перспектива меня совсем не вдохновляет. Откуда мне знать, когда умрет она? А вдруг, как говорится, ее завтра переедет автобус. Что, бежать бросаться под автобус прямо сегодня? В крематории у Джэнет Лайдон было такое лицо… И откуда в ней столько мужества? Ну и что, а теперь ей куда себя девать? По мне, так разумнее всю жизнь метаться от юбки к юбке, а потом, когда больше уже не сможешь этого делать, жить в одиночестве и в одиночестве же умереть. А что тут такого ужасного – по сравнению с другими возможными вариантами? Бывали ночи, когда Лора спала, а я прижимался к ней сзади и всего меня переполнял чудовищный безымянный страх. Сейчас я хотя бы знаю, как он зовется: имя ему Брайан. Ха-ха, шутка. Ну да дело не в имени, а в том, что я понимал, откуда этот страх берется, а еще понимал, почему мне хочется спать с Рози, с той, что с угарными синхронными оргазмами. И думайте себе на здоровье, что это я так неуклюже выгораживаю себя. Он спит с другими женщинами, движимый страхом смерти! – извините, что поделаешь, но это правда.