Видимо, несмотря на жажду власти и влияния, родимая дендистская оранжерея тянет обратно. Но на нее уже надо много денег, так что ничего не поделаешь – влияйте, Шура, влияйте…

Впрочем, без шуток, назад дороги нет. Мы наш, мы новый мир построим. Кто был ничем, тот станет всем.

А вы думали!

Заключение

Грустно всё. Всё грустно…

– Нет, не мы пишем эту пьесу…

На это Александр Александрович Тимофеевский возразил мне так:

– Конечно, мы не пишем эту пьесу. Но все-таки мы суфлируем авторам.

В этом – вся разница наших мировоззрений. Он считает, что авторам этой пьесы можно суфлировать. Я же считаю, что в ней можно удачно или неудачно сыграть.

Но мы играем хорошо, и нас теперь не прогонишь со сцены.

Что ж, теперь, почти тридцать лет спустя, пришла пора сказать несколько слов о том, что “грустно всё, всё грустно”. Новый мир был построен и оказался таким же “не нашим”, как и предыдущий. В жерло развала империи свалилось столько ценного и прекрасного, что вопрос о благе происходящего не смягчался и не отступал никаким образом. Буржуазия оказалась тупой и жадной, а новый бюрократический аппарат демонстрировал стилистику поведения человекообразных насекомых, ни в какое сравнение не идущую с вегетарианскими кремлевскими дедами застойной поры. Несколько откладывался и расцвет культуры и просвещения…

Блин-оладьи, опять спасаться. В дружеском “кружке”? С той моралью, что то хорошо и правильно, что хорошо для “кружка”? Мы не ссорились с Шурой, не выясняли отношений, не вступали в идейные споры, да и за каким чертом это делать с человеком, столь давно знакомым и так очевидно благожелательным, потому что был он неизменно приветлив, но…

Спросишь, бывало: что поделываете, Шура? – а он с малым вздохом отвечает: “да вот, пишу речь NN на съезде работников тяжелой промышленности”. Потому как в своем движении вверх Шура стал спичрайтером и политтехнологом и даже “дорос” до работы на “элекциях” в самых ответственных сегментах. Я уже говорила – у него не было амбиций литератора, он писал порою великолепно, но такого стержня, как обрушиваться постоянно на общество в виде опубликованных на бумаге текстов, у него попросту не имелось, ему хватало и постов в фб.

А вот беседовать с друзьями во всё более улучшающихся декорациях (квартира на Садовом кольце, Рим, Париж, Сицилия и так далее) – такая потребность была, и ее надо было обеспечивать, и требовались средства, а средства-то все у них. Потому без ссор и споров стали мы понемногу отплывать друг от друга, поскольку этой новой Шуриной жизни я ни понять, ни принять не могла.

Последний раз я видела его на открытии выставки Николы Самонова в петербургской галерее “Борей” (это крошечный подвальчик на Литейном), где собрались, кажется, все приятели обвалившейся эпохи (Аркадий Ипполитов, Люба Аркус, многие иные). Шура был печальным, сильно похудевшим, встревоженным. Я обещала ему, что обязательно прочту его сборники, вышедшие в “Сеансе”, и, сдается мне, это обещание не сильно его обрадовало. “Кто может знать при слове «расставанье», какая нам разлука предстоит…” И надо было бы броситься в эту темную воду, разделявшую нас, переплыть ее, обнять Шуру, прижать к сердцу и заплакать, потому что это главное, что мы можем сделать в жизни вообще: обнимать друг друга и плакать.

Но ничего этого никогда не бывает. Шура, вы… что-то спросить надо, сказать… длинный зуммер. Никто не подойдет.

Сергей Шолохов

Шура моей юности. 1975–1985

Помню его хорошо: худой, в серых холщовых штанах, серой рубахе, с серым пеплом в складках одежды, с черной нестриженой шевелюрой, с черными глазами и красными губами, изогнутыми, как лук Амура. Персидский принц, если переодеть. Сигареты марки “Солнышко” и “Шипка” изо рта не вынимал.

Нам тогда было по 16 лет.

Он говорил, что хочет переехать из Москвы, которая ему не по нраву, в Ленинград, где можно часами гулять (потом, будучи у него в гостях в Текстильщиках, я понял, что́ он имел в виду). Решил поступать (и поступил) в институт Культуры, что на Марсовом поле, – нет, не для того, чтобы получить образование (он с первых минут знакомства поразил меня своей образованностью), а чтобы мотивировать армейскую отсрочку.

В своем кругу я считался весьма начитанным молодым человеком – все-таки вырос в интеллигентной семье не в первом колене, а детство-отрочество после смерти деда провел в библиотеке, в которую он превратил свою 25-метровую комнату… Но Шура расширил мой кругозор: Венедикта Ерофеева “Москва-Петушки” дал мне прочитать именно он, с его же легкой руки я увлекся Василием Розановым. На следующий год, перебравшись на филфак, я стал изучать русскую и европейскую классику – и благодарю судьбу, что мне было, с кем обсуждать прочитанное. Да, это был Шура. Поразительно, что всё, что я только что прочитал, он прочитал уже.

Шура не долго прожил в Ленинграде. Из института Культуры он тоже был отчислен. Но приезжал – часто. Мы любили с общими друзьями играть в карты. Родители подарили мне квартиру на улице Орбели – напротив был частный дом общего приятеля, дом утопал в кустах сирени. А внутри был карточный стол, за которым мы играли в преферанс, и столик для коньяка.

Так и проводили время. Утром в ларьке покупали бидонами пиво.

Потом я закончил университет и поступил в аспирантуру Ленинградского института театра, музыки и кинематографии. У меня было целых три года свободы! Конечно, диссертацию я написал и защитил, но это всё будет потом, а пока – время остановилось, наступила вечность. Я зачастил в Москву. Иногда останавливался у Шуры. Но по Москве мы с ним ни разу не гуляли.

Иное дело – Ленинград. Кроме хижины с азартными играми, мы встречались чаще всего во время совместных прогулок. Прогулки были разные, но опишу одну “показательную”.

Встреча назначается в ресторане Царскосельского (старейшего) вокзала. (Он тогда еще не был разграблен, в нем было праздничное модерновое убранство, посуда дореволюционная, и даже столовое серебро не было расхищено. Шура утверждал, что именно в этом ресторане Блок назначал встречи Ахматовой.) Что заказывается из еды – не помню, но всегда забавны сочетания, приводившие в ступор бывалых официантов: кто-то берет творог со сметаной, а кто-то – утиную грудку с портвейном. (Я – сторонник портвейна.) Потом компания едет в Царское Село, чтобы прямо из поезда вваливаться в привокзальный буфет, где я добавляю дозу портвейна, а Шура переходит на водку – “она лучше монтируется со свежим воздухом, чем ваш портвейн, напиток ленинградских котельных,