Голубятню возвёл над собственным сараем Вячеслав Козырин, тот, что работал механиком в аэроклубе. Был он из тех пропащих русских кулибиных, что из шайбы и болта могут запузырить космический аппарат. Это благодаря ему аэроклубный «дуглас», скреплённый проволокой, много лет нарезал над Вязниками свои легендарные круги. Слава вечно что-то изобретал, голову его распирало настырным техническим беспокойством. То созовёт всех пацанов строить воздушного змея, да не простого, из газет и реечек, а особо хитроумного коробчатого, без гвоздя и клея; то примется бумеранг выстругивать, и тоже не простой, а на два круга… То заманит дворовую ребятню запускать ракеты.

С ракетами вышло-таки несколько увечий. Мастерились они так: обычная фотоплёнка скручивалась, обёртывалась фольгой, в один из концов вставлялась спичка серной головкой наружу. Спичка поджигалась, огонь нырял внутрь крошечного снаряда и… через пару секунд ракета взмывала метров на двадцать, оставляя за собой голубоватый дымок и резкую вонь… А то притащит талмуд со множеством схем моделей самолётов из ватмана, да ещё подначивает: слабо, мол, сделать: без клея, с одними лишь бумажными заклёпками. И ты, конечно, принимаешь вызов (Сташек с малолетства самолюбив и обидчив) и сидишь весь день над схемой, повторяя самому себе с батиной интонацией: мол, главное тут не торопыжничать, терпение иметь. Он дружил с Андрюшей, младшим сыном Козыриных, – тихим покладистым мальчиком, всегда ведомым, в отличие от отца. Скажешь ему: «А давай вот так замастырим?»… Он кивает: «Давай, давай…» – «Нет, не так, а вот так!» – «Ну, ладно, пусть так…»

Всё свободное время Слава Козырин околачивался на голубятне, даже провёл в дом самодельный телефон – если жене что понадобится. Его долговязая летучая фигура так часто возвышалась на железной крыше сарая, маяча сквозь крупную металлическую сетку голубятни, будто угодил туда голубь-великан из другой вселенной. Батя говорил, усмехаясь: «Интересно, когда это Славка троих детей настрогал? Не иначе как по телефону», – тогда ещё не догадываясь о горькой подоплёке этой невинной шутки.

Мать у них была красивая: стройная, черноглазая, крутобёдрая. Почти открыто блядовала – с кем подвернётся, кто подмигнёт. И главное, ничего не скрывала, первому встречному, да и всем соседям жалуясь – Славка-то, мол, импотент! За что ж ей-то страдать… И как оно бывает в провинции, во дворе, где каждый на виду и каждый о другом знает всю подноготную, потёк за Славкой придушенный такой стыдный шепоток: а куда, мол, бабе деваться? Это ж не блядство, мол, а чуть ли не прописанное лечение… Может, кто из женщин Славке намекнул… или кто из мужиков отпустил подлую шуточку. Это уже потом, перетолковывая-перебирая причины трагедии, соседи сокрушались и на поминках, как водится, обливались пьяными слезами, ханжили: «Эх, Слава, и с какого ж горя ты, друг сердешный, руки на себя наложил… голубем сизокрылым улетел», – гнусная, бесстыжая слободская шарманка.

Потому как, да: Славка повесился. Прямо в своей голубятне…

Стах уже учился в Питере и, услышав новость, отшатнулся, будто его в грудь толкнули. Будто воздушный змей коробчатый, ярко-жёлтый, рухнул прямо на голову, или ракета из фотоплёнки взмыла в небо и, упав, опалила макушку. Он представил, как Славка висит в огромной клетке своей голубятни, видимый напросвет не только всему двору, но и пассажирам проходящих поездов…

Будучи медиком, подумал с отчаянием: проклятая баба, ведь Славку можно было вылечить! Вспомнил, как гениальными своими руками тот шуровал проволокой в нутре «дугласа», как полнилось сердце мощью летучей власти над городом…

А тихий Андрюша, люто ненавидевший мать, спустя годы стал настоятелем церкви, преобразованной из магазина «Культтовары», – того магазина, где Сташек покупал кисти-краски, блокноты и всякую занимательную мишуру, пошучивая (и в самую точку), что в «Культтоварах» торгуют предметами культа.

* * *

Всевозможные тетради, блокноты, карандаши-резинки-ручки-точилки Сташек обожал, копил про запас в заветной «пище-бумажной» тумбочке; купив, неделями держал чистыми, вынимал, перебирал, листал-разглаживал… и прятал обратно; сомневался, прежде чем сделать первую запись или провести линию, или вставить в круглую точилку чистенький, целый, с глазком грифеля гранёный карандаш. «Ну, давай уже, вспаши целину пище-бумаги!» – усмешливо говорила мама, и Сташек открывал тетрадь, расправлял, проводил ладонью по сгибу и аккуратным бисерным почерком вписывал дату: число, месяц, год. И думал: что бы ещё такое написать важное? Какую-нибудь мысль, которая… (мыслей у него было до хрена, считал он).

Смешно: читать научился рано, лет четырёх, и можно сказать, сам: просто некоторые буквы – походя, через плечо, собираясь на свидание и высоко закалывая клубень волос на затылке, – показала взрослая сестра Светлана, «чтобы отстал». Вернее, не показала, а прошепелявила сквозь шпильки во рту. Остальные, чётко артикулируя, протяжно пропела мама. И передвигая линейку по строчкам в книге, где-то узнавая, где-то угадывая буквы, Сташек медленно продвигался от строки к строке. Тем летом основным местом его пребывания стала прислонённая к торцу дома лестница, сколоченная из толстых деревянных брусов. Он взбирался на самый верх, усаживался на последнюю ступеньку, спиной приваливался к дверце чердака и… пускался в путешествие по буквам, кропотливым усилием объединяя их в островки слов, нащупывая островки смысла, а пробелы восполняя по своему разу-мению. Книга попалась та, что стояла у Светланы на нижней полке: письма А. С. Пушкина. (Впоследствии самой любимой книгой – до седьмого класса! – был «Волшебник из страны Оз» Баума. В клубной желдорбиблиотеке, куда они с мамой были записаны, оказалось несколько книг Баума. А выкинутая жалким перелопатчиком Волковым глава о жителях фарфоровой страны, охраняемой дерущимся деревом, была особенно любимой.)

Так вот, читать-то научился рано, лет четырёх. А писать не умел! Не смел: казалось, это особая тайна. Как-то рука робела. Даже печатные буквы не решался выводить, будто невидимый страж навесил на руку тяжеленный замок. «Ну ладно, – думал огорчённо, – в школе научат. Там любого болвана учат всему-на-свете…»

Но вышло иначе.

За грибами, за белыми, они ездили в Каменово (одна остановка на электричке в сторону Горького), а если за груздями – то в Скоропыжку, в сторону Владимира. В один из таких выездов всего семейства по ранние грибы Сташек тихонько смылся. Вообще, это занятие, грибосбор, он считал идиотским: упрёшь в землю рога и ничего, кроме грибных шляпок, присыпанных жёлтыми иголками сосен, вокруг не замечаешь… Он-то любил побродить, башкой повертеть, там подметить, тут застрять, ещё и палочку выстругать… Сосновый бор на всполье покрывал много километров и был зеленомошником, – с цветастым ковром черничных и брусничных россыпей. И дышалось там, мама говорила – «в дюжину ноздрей». Ещё бы: головокружительный слиянный запах трав овевал голову и плыл-стелился, терпко-душистый, мятный-полынный; прогибался под мощным смолистым духом вековых сосен.

Мальчик покрутился в тот день меж согнутых спин, насмотрелся на скачущие солнечные пятна в траве и на стволах, развернулся и пошёл к железнодорожной платформе. За него никогда не волновались – мама считала, что сын самостоятельный, везде разберётся, тем более в лесу; называла его «лесной кикиморой». Он и правда в лесу отлично ориентировался, ни разу в жизни не заблудился.