после нападения Германии в июне 1941 года, Совет взял на себя неимоверно сложную задачу по эвакуации стратегических предприятий на восток страны, причем количество их работников исчислялось миллионами. Я не знаю, кто решил, что эти материалы подходят для музейной коллекции; они, конечно, касались не только эвакуированных евреев; но то, что они были оцифрованы и доступны для чтения в библиотеке музея, – это истинное благо.

Трудно преувеличить ту растерянность, которая ощущалась повсеместно в последние советские и первые постсоветские годы. Каждое новое нарушение старого табу – Горбачев, умоляющий литовцев по телевидению, над которым публично смеются, делегаты шахтеров, требующие отставки Горбачева, провозглашение Грузией независимости всего за два месяца до моего приезда из Донецка в 1991 году – все это заставляло приспособиться к новой реальности. Помимо попыток быть в курсе последних событий и включать их в программу обучения, на это накладывалась необходимость и выполнять научную программу, и не пренебрегать семейными обязанностями (в моем случае воспитывать двух сыновей). На фоне столь многих изменений, происходящих одно за другим и с такой скоростью, нельзя было не волноваться, не выдыхаться умственно и эмоционально. Конечно, от всего этого страдали многие из моих коллег в Северной Америке и Европе. А что насчет советских граждан? Насколько хорошо мы понимаем, через что они прошли? Когда ликование по поводу неожиданных и, по крайней мере в их жизни, беспрецедентных возможностей привело к чувству тревоги, незащищенности и дезориентации? Или, для некоторых, по обратной траектории, от тревоги до восторга? Многие так и воспринимали происходящее, хотя я подозреваю, что они составляли крошечное меньшинство; это были печально известные, примитивные, недостойные уважения «новые русские». С ними я тоже мельком сталкивался. Один из этих немногочисленных случаев произошел в 1994 году в «Le Gastronome», невероятно дорогом ресторане, который получил свое название от продовольственного магазина, ранее располагавшегося на первом этаже жилого дома позднесталинской архитектуры на Кудринской площади, у метро «Краснопресненская». Как писала «The Moscow Times», со ссылкой на нового директора ресторана: «Стейки из крокодила, конфи из гуся, закуски в виде суши, дорогие вина – это лишь некоторые из экзотических блюд, которые ресторан предлагает для удовлетворения взыскательных вкусов новых россиян, которые сейчас составляют 65 процентов клиентуры ресторана» [Palchikoff 1997]. Джонатан Сандерс, корреспондент CBS в Москве, которого я знал как аспиранта истфака в Колумбии под руководством Лео Хеймсона, как-то пригласил Дэна Орловского и меня пообедать там за счет своих работодателей. Когда Джонатан попросил меня выбрать вино, я отказался: рядом с каждой бутылкой в меню стояла по крайней мере (!) трехзначная цифра – в долларах.

Российское телевидение, как о том написано в недавно опубликованной книге, и фиксировало, и само способствовало этой дезориентации [Ostrovsky 2015]. Каждый будний вечер, начиная с декабря 1987 года, Александр Невзоров в своей программе «600 секунд» докладывал о количестве убийств за день; действия каждого «киллера» (мгновенно позаимствованное в английском слово) представлялись раз за разом во все более ужасных подробностях. В 1986 году, когда гласность набирала обороты, советская женщина в ленинградской студии могла сказать бостонской аудитории по «телемосту», что «в СССР секса нет», имея в виду, что эта тема не подходит для общественного обсуждения или визуального представления. Быстро промелькнули годы, и секс стал мейнстримом.

На мой вкус, однако, есть книга, которая лучше всего отражает то, что значило быть советским в те последние хаотические годы перед 1991-м, а затем в постсоветские годы. Это «Время секонд хэнд» Светланы Алексиевич [Алексиевич 2014; Alexievich 2016]. Даже в переводе слышны горечь, гнев и (реже) недоумение ее собеседников. «По телевизору передают рекламу: покупайте медные ванны – стоимостью с двухкомнатную квартиру, – рассказывает Светлане женщина сорока девяти лет, бывший третий секретарь райкома партии. – Для кого они, скажите? Позолоченные дверные ручки… Это – свобода?»

Позже она жалуется: «Великий русский язык не узнать: ваучер, валютный коридор… транш МВФ <…>. На иностранном языке разговариваем» [Алексиевич 2014: 130][114]. Каждый, кто в 1990-х приезжал в Москву или Петербург, сталкивался со множеством свидетельств очевидных страданий: женщины и мужчины всех возрастов у входа на вокзал, продающие одежду из дома, рулоны туалетной бумаги, обувь, сигареты и т. п.; матери с маленькими детьми, сидящие на мраморных полах станций метро, тянущие руки за подаянием, причитающие или спящие; шатающиеся группы молодежи, лишенные будущего беспризорники конца XX века. Я с этими людьми не разговаривал. Я никогда не слышал истории их жизни; и до того, как Алексиевич удосужилась их послушать, они не были представлены в литературе о том времени.

Как частый гость из-за рубежа, который не останавливался ни в самых роскошных, ни в самых дешевых гостиницах, однажды я столкнулся с двумя молодыми женщинами, представлявшими неблагополучие иного плана. Назовем их Наташами, потому что так они себя называли сами. Это случилось в Минске и Ленинграде: мне звонили по телефону в гостиничный номер, звонившая представлялась Наташей и спрашивала, не хочу ли я встретиться с ней, не в гостинице, а у нее на квартире. Откуда эти Наташи узнали номер телефона? Как они знали, что на звонок ответит мужчина? Была ли это прямая одноразовая сделка – секс в обмен на деньги, – или они предполагали более длительные отношения (и больше денег)? У меня нет ответов на эти вопросы, но что не должно вызывать сомнений, так это отчаяние, которое заставило этих и, несомненно, множество других женщин приглашать совершенно незнакомых им людей – и иностранцев – к себе домой с очевидной целью дать им доступ к своим телам.

Мой коллега и друг Андрей Соколов, напротив, никогда не производил впечатления отчаявшегося или несчастного. Я на самом деле не помню, чтобы он на что-то жаловался. Всякий раз, когда он хотел показать, что считает что-то нелепым или раздражающим, он взмахивал рукой и произносил: «Ёлки-палки!» Потом так называлась популярная в России сеть ресторанов, предлагающих блюда среднего уровня, но Андрей так приговаривал задолго до их открытия в 1996 году. В то время я понятия не имел, что он хотел этим сказать, и никогда не слышал эти слова ни от кого другого. С тех пор я узнал, что это универсальный эквивалент типа «японский городовой» или «блин», эвфемизм для ненормативного слова, которое также начинается с буквы «ё» и обозначает известные действия с матерью собеседника. В целом Андрею не на что было жаловаться. Он жил со своей женой Наташей (!) и тещей в скромной квартире в Теплом Стане, жилом районе на далеком юго-западе Москвы, на Калужско-Рижской линии метро (оранжевой). Шесть остановок отделяли