— Ой, бля-а-а, — слышу я другой голос. На этот раз с явным мужским началом, но через глазную щель мне видно плохого качества изображение Наташи Блокус, значит, я правильно угадал, — он же шизик, это ж надо так башкой в стену ебнуться, брось ты его, Анжела.

— Как же ты не понимаешь, ведь кем бы я сейчас ни была, Мисс зрительских симпатий и находка местной литературной среды молодых литераторов, я не могу в такую тяжелую минуту оставить его одного, в когтях страданий и жестокости окружающих.

— Ну, бля, и что с того, я ему памперсы менять не нанималась, просрал себе репутацию в полиции, просрал себе репутацию в городе, его проблемы, у меня есть дела поважнее. Ты видела этого обойщика в джинсах, так вот, он взял у меня номер мобилы.

Щель во мне, через которую я все это вижу, а очень похоже, и слышу тоже, довольно узкая. Все остальное, вокруг щели, черное, бесконечное и тянется неизвестно куда, мало того, еще и болит. Я предпринимаю усилия, чтобы эту щель сильней приоткрыть, и хотя все болит, мне это удается настолько, что кроме Анжелы Кош и Наташи Блокус я вижу фон с разными белыми вещами, как будто нахожусь прямо посередине наволочки на одеяло. Вокруг все белое и пахнет чем-то типа лизола, поэтому в моей голове клубятся самые разные версии насчет того, что они со мной сделали, а главное, где я, потому что это вопрос сейчас ключевой. Остальное меня уже не волнует, покончил я жизнь самоубийством или нет, хотя я не поканчивал. Я хочу просто знать, на чем лежу, потому что знаю только то, что лежу, и даже не пытаюсь этот факт изменить, потому что понимаю: малейшая диверсия с моей стороны, каждая попытка пошевелиться чревата последствиями, они отправят меня назад в тот зал, где Масовская втыкает мне в грудь свой циркуль и рисует вокруг меня круги, все больше и больше, а публика хлопает, потому что знает, что так мне и надо.

— Тихо, бля, а то он просыпается, — говорит Наташа и грубо, силком поднимает мне веки, а я даже не в состоянии протестовать, такой я везде тяжелый, я, наверное, беременный самим собой, таким тяжелым и безбрежным я себя чувствую. — Зови быстро эту шизанутую санитарку, пусть даст ему какой-нибудь хрени, чтоб немного прозрел.

Тогда я довольно неуклюже моргаю и вижу фильм, который снимали с руки.

— Придержи-ка ему веки, — говорит Наташа Анжеле и передает ей мои веки, чтоб она их поддерживала, — я иду за этой белой шлюпкой, а то она, небось, выходной себе устроила в ближайшем баре.

Тогда, по моим наблюдениям, Наташа выходит, а Анжела наклоняется надо мной, потому что я вижу приближающееся ко мне мое собственное изображение в ее глазах, выгляжу я довольно плохо, даже еще хуже, я вообще никак не выгляжу, потому что меня полностью заслонили, перевязали и запечатали, только внести залог и можно забирать.

— Анджей? — спрашивает она. — Ну как ты?

И тут полный абзац, потому что, когда я хочу что-то сказать, все равно что, мой рот, вместо того чтобы открыться, закрывается еще сильнее. Закрывается с такой силой, что его даже нельзя открыть, а что хуже всего, наверное, его вообще нет, он теперь заделался атавистическим органом. А когда я хочу поднять руку, то ее тоже или типа совсем нет, или она, к примеру, прикреплена на вечный прикол в почве. Потому что, наверное, я вдруг превратился в комнатное растение, цвету себе в горшке на подоконнике, а Анжела со мной разговаривает, чтобы я лучше рос и пускал больше корней, тогда она меня весной пересадит.

— О’кей, не надо ничего говорить, — говорит она и делает жест типа поправляет подушку, — я тебе сама все расскажу. Потому что ты, похоже, ничего не знаешь. Сейчас уже не вчера, сегодня уже завтра. То есть следующий день. Ты пытался совершить самоубийство. Но тебя спасли. Теперь ты лежишь в больнице, и, как только мы с Наташкой узнали об этом от Левого, Шторм нас тут же сюда подвез. Вот мы и тут. Наташка пошла теперь за медсестрой. Вот она сейчас вернется и все подтвердит.

Она говорит, а сама вынимает из сумочки боевую амуницию и поправляет глаза, чтобы были еще почернее. Потом задумывается, что-то считает в уме, может, когда начнутся месячные, потом принимает решение и целует меня в щеку.

— Зря ты так переживал из-за меня, — говорит она, рисуя себе на лице разные линии карандашом из сумочки, — я этого не стою. Такая боль, столько страдания, у тебя был такой потерянный вид. Представляю, что ты чувствовал, когда я уехала тогда на велосипеде, оставляя тебя одного с растоптанным цветком нашего чувства. Сейчас я понимаю: я играла не по правилам, я ранила твои чувства, но, знаешь, когда я была тогда со Штормом, меня вообще не интересовало, какой он, потому что он не такой, как ты.

Я хочу что-то сказать, типа очень мило с ее стороны, что она тогда думала обо мне, но вместо этого из моего рта вылезает пузырь, который эффектно лопается и забрызгивает меня с ног до головы, а может, даже осколки стекла летят Анжеле прямо в лицо. Я прихожу к выводу, что в конечном счете рот у меня все-таки есть, не отклеился от тела, за что всем большое человеческое спасибо.

— Тихо, а то Наташа идет, — говорит Анжела и сразу опять лапами хватает меня за веки, полная готовность к передаче вахты, мол, я все время их держала, и базар на нейтральную тему. — А знаешь? Вроде как эту войну с русскими вчера как-то затушевали. Это нам Шторм сказал. Вроде как подарят теперь корабль, такой символ дружбы, на котором польские граждане будут ездить в беспошлинную зону. А для городского совета бесплатные билеты и бар. Для школьников и студентов 37 % скидки.

— О’кей, Сильный, — добавляет Наташа, садясь мне на руку. — Эта мымра сейчас сюда придет, поставит тебе Элени, классные песенки о солнце, чтобы ты чуток оживился, а то что-то ты не говоришь ни фига. Или еще какую-нибудь охренительную греческую певицу.

И это все, что я вижу через щель, которую мне то Анжела, то Наташа поддерживают, просто роды с клещами и без наркоза прямо на моих глазах. И еще я вижу какие-то махинации и мошенничество в торговле белизной перед моими глазами, всё вокруг настолько чистокровно белой расы, что я подозреваю, что Изабелла завернула меня в белую бумагу для бутербродов и что я сам себя несу в школу на второй завтрак, а вокруг громкий шелест и шепот, эхом разносящийся по коридорам. Время от времени загорается белая неоновая лампа, а вокруг расстилается галерея лиц в белокаменных блузках, без умолку болтающий бюст Анжелы, ваза с лицом Наташи, интерактивный музей, настоящий запах настоящего лизола Б, настоящий шелест простыней. Здесь мы поставим кроватку, Магда, известковую кроватку для гипсовой фигурки нашего ребенка, а здесь искусственный телевизор. Белые люди с белой кровью и белым мясом, потому что куриным, известковым. И ничего красного, белый орел на белом фоне, война между белой расой под бело-белым флагом.

— Эй, Сильный, — слышу я конфиденциальный шепот и чувствую, как меня еще глубже впихивают в пучину кровати, что меня уже даже не удивляет. Потому что я к своей койке искренне привязался, это мой дополнительный орган в рамках компенсации за утерю целого ряда других органов, которые у меня, скорее всего, отвалились. — Не умирай пока что, ладно, поживи еще. Это я, Магда.