Глаза у нее были точно как у Галинки – по цвету точно такие же, черные и блестящие. Но взгляд был совсем другой: вместо любопытства, жаркого интереса к жизни, ко всей жизни, в нем светилось спокойное и серьезное внимание к каждой ее составляющей. Она была обстоятельная девочка. Галинка обстоятельной никогда не была, но дочкина обстоятельность ее не тяготила. Ей нравилось разнообразие жизни, в чем бы оно ни выражалось – в разнообразии городов, стран, морей или человеческих черт.

– Я за тебя не волнуюсь, – улыбнулась Галинка. – Я за тебя рада. Хотя мне все-таки грустно.

Надькины глаза сразу погрустнели.

– Я понимаю… – сказала она.

– Что понимаешь?

– Что тебе веселее было бы, если б я с тобой жила.

– Глупости. Что значит, мне веселее было бы? Я о тебе скучаю, конечно. Но я тебя что, для того родила, чтобы ты меня развлекала?

– А для чего ты меня родила? – сразу заинтересовалась Надька.

– Ну, как… – Галинка не знала, что ответить, и рассмеялась. – Да ни для чего! Без всякой полезной цели. Мы с папой любили друг друга, от этого рождаются дети. Так жизнь устроена, глупо ей мешать.

– А сейчас? – спросила Надька.

– Что – сейчас?

– Сейчас вы с папой друг друга любите?

Это был непростой вопрос. Галинка давно уже не задавала его себе.

– Любим, – сказала она. – А почему ты спрашиваешь?

– Просто… Знаешь, мне показалось, папе в последнее время стало как-то печально жить.

– Как детям Якутии?

– Смешная ты, ма! – засмеялась Надька. – Ну какой же папа дети Якутии? – Она опять стала серьезной. – Мне кажется, он как будто растерялся. Ты понимаешь?

– Понимаю, – кивнула Галинка и чуть не добавила: но сделать ничего не могу. – С ним такое уже случалось, просто ты не помнишь, потому что маленькая была. Он тогда травму получил, пришлось спорт бросить. И он от этого растерялся.

– Но сейчас же у него травмы никакой нету. Почему же он растерянный?

– Потому что он мужчина.

– Ну и что?

– Мужчины теряются, как только перестают видеть перед собой ясную цель. Они не чувствуют всей жизни, понимаешь? В ней всего очень много, а им нужно что-то одно.

Может, это рано было объяснять десятилетнему ребенку, но Галинка никогда не считала свою дочь несмышленым существом.

– Но это же скучно, когда одно, – сказала Надька.

– Если у женщины, то скучно. А у мужчины нет. Я, знаешь, у кого-то читала, чем лисица отличается от ежа. Лисица знает много, но много всего маленького, а еж знает одно, но это одно – большое. Мужчины ежи, наверное. Им это одно очень сильно нужно. И все, что для этого одного требуется, они очень ярко делают, свободно, непредсказуемо. От этого дух захватывает.

Это было в ее муже, когда он был совсем мальчишкой. Вот это все – широта, бесстрашие, размах; тогда она и успела понять это в мужчине. А потом это в Кольке кончилось.

– А если они это одно в жизни не находят? Может же такое быть?

Видно было, что Надьку заинтересовала эта тема.

– Может. Даже очень часто такое бывает.

– И что они тогда делают?

– В зависимости от характера. Если у мужчины сильный характер, то это его не сломает. Он будет это свое одно искать, ну а если все-таки не найдет… Значит, будет жить с сознанием того, что не нашел. Но для того чтобы так жить, нужна большая сила.

– А папа… – начала было Надька.

Но тут же замолчала.

– Что – папа? – спросила Галинка.

Она понимала, о чем хочет спросить Надька, и понимала, что ответить на этот вопрос – не постороннему человеку ответить и даже не себе самой, а Колькиной дочери, – будет трудно. Но она никогда не уклонялась от трудных вопросов.

Надька уклонилась от своего вопроса сама.

– А когда папа сможет за мной приехать? – спросила она.

– Наверное, все-таки не сможет. Я про визу забыла, у него ведь нету. Я сама за тобой приеду.

У Галинки давно была открыта шенгенская мультивиза, поэтому она и упустила из виду эту формальность по отношению к мужу.

Она отвела Надьку обратно в пансион, простилась с ней на неделю и поехала в аэропорт. День был прозрачный, ясный, и, оглядываясь, она долго видела шпили собора, надежно вздымающиеся в небо над Кельном.

Впервые после разговора с дочерью Галинка чувствовала какой-то тяжелый осадок. И, конечно, он был связан не с Надькой, это она понимала. Она ловила себя на малодушной радости от того, что ей не пришлось прямо сказать дочери, что ее отец слабый человек.

Когда Галинка впервые поняла это сама, она была ошеломлена, потрясена, она не знала, что теперь делать. Сначала она даже не поверила в это, ей казалось, что Колькина слабость – временная, что она пройдет так же, как боли в позвоночнике. Но боли прошли, вернее, они перестали преследовать его постоянно, появляясь теперь только как следствие физической нагрузки, – а слабость не прошла. Ею был болен его дух, и это было гораздо страшнее, чем болезнь тела.

Тогда Галинка словно увидела своего мужа особенным, пронизывающим, как рентген, зрением. Его доброту, вспыльчивость, бесшабашность, неприспособленность к обыденной жизни, надежность… Все это было в нем, и все как будто повисало в воздухе, потому что не было внутри у Николая Иванцова стержня, к которому все это могло бы прикрепиться.

Как жить с ним, понимая это, Галинка не знала.

Но надо было как-то жить, надо было растить Надьку, и учиться, и работать самой, и за уши тащить в работу и учебу мужа. Это последнее оказалось самым трудным – труднее, чем не спать ночами, потому что у ребенка болят уши, или потому, что к сессии надо прочитать полторы тысячи страниц античных текстов, или потому, что утром надо сдать статью, а она не готова… С этими трудностями она справлялась, а вот убедить Иванцова, что он должен вернуться хоть к какой-нибудь, пусть не такой яркой, как прежде, но все-таки осмысленной жизни, было задачей почти непосильной. Даже для Галинки, которая в свои тогдашние двадцать лет вообще не знала, что такое непосильные задачи.

Муж ненавидел свое навсегда теперь серое существование, свою беспомощность, боли, институтские учебники, зарплату – он ненавидел себя такого, каким обречен был стать без спорта. Может, если бы травма случилась у него позже, когда он приобрел бы уже имя и опыт, то его тренерская жизнь складывалась бы иначе. Но он был совсем молод, опыт его был невелик, к тому же вскоре после того, как он стал работать в детской спортивной школе – кто бы знал, каких усилий это стоило его жене! – оказалось, что у него совсем нет тренерской косточки: умения развить в ребенке спортивный талант, огранить его, как бриллиант. Он просто занимался с детьми, это был хороший труд, но, когда выяснялось, что какой-нибудь из его подопечных обладает большими способностями, чем требуют занятия «для здоровья», им сразу начинали заниматься другие тренеры. Как-либо на это повлиять Галинка не могла. Это же не к кадровичке вовремя сходить с французскими духами.