А тот, прочитав доношение, немедля вызвал командира первого московского полка полковника Ушакова и дал и ему прочесть Иванову бумагу, в которой было написано, что «купеческая жена Федосья Яковлевна и на себя, тако ж и на отца своего Якова Фролова и мать Аксинью и брата Фёдора объявила, что они богопротивных сборищ согласники, и с нею, Федосьею, и с прочими их тайных сборищ согласниками бывали на богопротивных сборищах». И дальше сообщал, где именно бывали, и кто да кто поимённо, и что за главных в этих сборищах-сектах юрод Андреюшка, который вовсе не немтырь, а только представляется таковым и именуется у них Христом, а второй главный — капитан Смурыгин.

Федосью Иван привёл с собой в Сыскной и в Военную канцелярию, и Ушаков, увидав её в сенях, спросил: «Это она, что ль, в сенях? Красивая баба!» И генерал, распахнув дверь, поглядел на неё и, причмокнув, тоже сказал, что красивая, и поинтересовался, чем Каин такую завлёк, напугал или купил, что она даже родных отца, мать и брата продала. Иван хитрой миной и многозначительным шевелением поднятых рук показал, что это-де его секрет. Но чтоб её за её доносительство добровольное не трогали, про это, конечно, сказал. И что будет теперь её, как многознающую, держать при себе, чтобы и впредь с её помощью изводить раскольщиков, тоже сказал. Федосья в то утро вновь была вся как из белого камня, далее глаза временами застывали, будто каменея, и в них, несмотря на всю их светлость, появлялся мрак.

— Юрода этого и капитана Смурыгина, она говорит, за Сухаревой сейчас нет, уже ушли, но к вечеру непременно будут. К вечеру там многие будут — нынче у них радение...

К воинской и собственной командам Ивану добавили ещё сто четырнадцать солдат, сержанта и офицера, и сам полковник Ушаков пошёл с ними.

Начали с её родных. Согнали всех, кто был в доме, в одну горницу и всё обыскали, перевернули вверх дном: искали, нет ли каких' вредных вероучительных книг и листков. Иван рассматривал её родных. Отец был невелик ростом, толстоват, с плешью. Солдатам удивился, но не испугался, а как увидел её — помрачнел, опустил голову и всё время молчал. А мать, вовсе маленькая, худенькая, испуганно заахала, тихо заплакала и потом, когда всё переворачивали, громыхали, при каждом звуке вздрагивала и недоумённо, с мольбою взглядывала сквозь слёзы на дочь. Но та так и была каменная. Брат же её как будто даже ждал их и обрадовался, попросил Ивана с полковником выйти в другой покой и сказал, что, как и сестра, покажет всё, что знает, ничего не утаит и что знает он куда больше, чем она, про все такие тайные сообщества, и не только в Москве, он-де связывался с ними по повелениям Андреюшки. Брату этому Фёдору было, наверное, чуть больше двадцати, и он совсем не походил на Федосью: высокий, тощий, весь какой-то бесцветный, вихляющийся.

Увели из их дому одиннадцать человек — всех, кто там был.

И — к Сапожникову, на Басманную, Федосья сказала, что нынче он не в рядах. И сама стучала в калитку и называлась; иначе, сказала, ни за что бы не впустили, а дом этот, мол, что крепость, никакие ружейные приклады не помогли бы. И верно, ворота были из тёсаных дубовых плах, а забор из таких же брёвен в два человечьих роста.

Сапожников выскочил на крыльцо в одной рубахе и даже улыбался им, спросил, с чем пожаловали, но, увидав за солдатами её, стал медленно бледнеть, хотя мужик был здоровенный, кровь с молоком. Всё понял. И потом, когда обыскивали покои — а дом был большой, богатый, с жилыми светлицами, возились с ним долго, и Федосья показывала, где да где ещё поискать, — Иван подмечал, как в эти мгновения Сапожников опять бледнел и надувался, бычился, видно, еле-еле сдерживался, чтобы не ринуться на неё или не обложить последними словами.

У него нашли и вероучительные листки и книги и забрали вместе с ним восемнадцать человек.

Потом в Варсонофьевском монастыре взяли игумена Иринарха Михайлова.

Потом крестьянина Ивана Савельева и матросского сына Максима Васильева, снимавших жильё у шорника в Кадашах.

Потом в Ивановском монастыре старицу Афросинью Панфилову и с ней ещё тринадцать стариц и белиц.

Влетели в Страстной монастырь, где должны были арестовать ещё двенадцать стариц и белиц, но ни одной из них на месте не оказалось. Между тем многие говорили, что до полудня они были. Когда и куда делись, никто не знал или не хотели сказать. Обшарили всю обитель, лазили на чердаки, на звонницу, в подвалы — никаких следов.

И просвирщика иеромонаха Варлаама в Чудовом монастыре не оказалось. Тоже вроде только что был — и нету.

— С утра по Москве шастаем, могли и упредить, — сказал Иван. — Скорей к Сухаревой!

Во двор влетели ещё засветло. И сразу везде расставили караулы.

Двор был обширнейший, ухоженный, на нём новый отличный дом в пятнадцать окон — Иван специально считал, — с крепкими ставнями с железными запорами, в саду — новая, ещё пахнущая свежей сосной церковь с приделами и тоже с пятнадцатью окнами. У забора новая людская изба и новая конюшня. У ворот новый большой флигель. Солдаты выводили во двор прислугу и жильцов, коих оказалось двенадцать, да и из приворотного флигеля вывели троих мужиков, объявивших, что они крестьяне нижегородского села Павлова княгини Марьи Юрьевны Черкасской, приезжие, пущены на постой: Семён, Иван и Игнатий Ивановы Шигины. И все другие называли себя, а Федосья ледяным, бесцветным голосом, какого он раньше у неё никогда не слышал, подтверждала, верно ли говорят, и объясняла, кто из них кто, а про Шигиных при них же объявила, что ни на каком они не на постое, а тоже их согласники и связные с нижегородскими «кораблями», ездят туда-сюда. И остальные тоже все согласники.

В доме этом было шесть комнат, была хорошая мебель, много дорогих старинных икон, были дорогие ковры, посуда из фарфора и хрусталя, на стенах ружья, пистолеты — не бабье было жильё, хотя и её платьев, нарядов в сундуках и комодах было много и много постельного белья.

Иван сам всё оглядывал и щупал с превеликим интересом, всё больше удивляясь, сколькими же жизнями сразу жила эта баба. Это ведь явно и не юрода жильё. И не её. Стало быть, капитана Смурыгина, что ли? Спросил: где ж место Андреюшки?

— Спит в подполье.

— Покажи!

Подполье было глубокое, с крутой узкой лесенкой, с тяжёлым холодноватым земляным духом. В дальнем углу устроена земляная лежанка, жиденько устланная ветхой старой соломой. Над ней в земляных же печурах несколько книг, иконки медные и свеча в оловянном подсвечнике.

— Только тут спит?

— Чаще всего.

— А что ж его всё нет то? Ты говорила, к вечеру возвращается.

— И капитана этого нет, — добавил полковник, спустившийся вместе с ним в подполье.

— Придут, не тревожьтесь! Нынче много придёт.

Ждали.

Солдатам велели во дворе и у ворот не маячить, затаиться, но быть начеку. В приворотный флигель вернули привратника, но с тремя солдатами при нём, чтоб следили, когда будет кому отворять, чтоб не предупреждал, а впускал как ни в чём не бывало. Самому же привратнику пригрозили смертью на месте, если что выкинет.