Им уже приходилось прятаться и дрожать. И до этого в городе бывало неспокойно, где-то стреляли, доносились взрывы. Особенно страшно было по ночам, когда оглушительные пулеметные очереди за окном вырывали их из сна и бросали на пол в бессильном страхе. Но эти два дня тарабарского штурма были особенно ужасны. Весь город стонал и трясся от взрывов. На соседней улице шли бои с применением тяжелых пушек и бронетехники: тарабары, не щадя зданий и мирного населения, вышибали лингварских дружинников из жилых домов. От несмолкаемых взрывов Рожнов и Анна Тимофеевна почти оглохли. Стекла в их доме были давно разбиты. Время было теплое, но они все равно заткнули окна подушками — от осколков. Они были уже научены.

Их бессменный охранник, старый тарабар по фамилии Казлинин, во время боев ушел куда-то и не вернулся. Этот Казлинин здорово допекал их. В спокойные дни он сидел на пороге дома и зазывал в приоткрытую специально щель:

— Логопед! Эй, логопед!

— Чего тебе? — отвечал Рожнов поначалу, еще не зная, и тогда Казлинин говорил одно и то же:

— Логопед, подали мне велосипед! — и заливисто хохотал. Казлинину это казалось очень смешным. Он был простой человек, свято верящий в то, что при Тарабрине «плостому налоду» было бы хорошо, а логопеды взяли и удушили Тарабрина.

— Логопед, ты зачем Талаблина убил? Логопед! А, логопед? Ты зачем Талаблина убил?

И так без конца. Рожнов и Анна Тимофеевна сразу заметили, что Казлинин куда-то делся, но выходить было опасно: на улицах шли бои, и даже сюда, на тихую их улочку, временами залетали свистящие шальные пули. Связь отсутствовала, они не знали, что с другими логопедами, что с Ирошниковым, и поэтому решили остаться дома и дождаться затишья.

Когда оно наступило, Рожнов твердо сказал:

— Пойдем, Аня!

— Куда? — со страхом спросила Анна Тимофеевна.

— К Куприянову, — мрачно ответил Рожнов. Он горел решимостью переговорить с вождем тарабаров. У него накипело. Он не мог сидеть на месте.

Они выбрались на улицу и направились, озираясь, к зданию Управы. Им не приходила в голову вся абсурдность этого решения. Город лежал в руинах. Они шли мимо развороченных стен, валяющихся на улицах трупов, горящих домов. И это было на правительственной улице — здесь тоже шли ожесточенные бои. Повсюду бродили безучастные люди: шатающиеся, оглохшие, они что-то искали в развалинах, кого-то беззвучно звали. Здание центральной логопедической коллегии было разрушено до основания — похоже, еще до боевых действий. От него остались черные стены: перед тем, как его взорвать, его долго и методично жгли.

Высокая Управа тоже пострадала, но не сильно: здание хорошо оборонялось. На ступеньках парадной лестницы сидели несколько тарабаров. Их оружие лежало тут же. Рожнова и Анну Тимофеевну окликнули, приказали остановиться.

— Я к Дуководителю! — потребовал Рожнов слабым голосом. — Я член Совета логопедов и хочу с ним встретиться!

На этих словах его прервали и довольно любезно препроводили обратно до дома, где приставили к ним нового охранника, угрюмого веснушчатого парня, который, казалось, проглотил язык.

Наступившая ночь была тяжкой. До самого утра просидели они с женой: Рожнов — на стуле, а Анна Тимофеевна — на кровати, так и не сомкнув глаз и не проронив ни слова. Неподвижно они сидели, лишь вздыхая по временам. Издалека слышались глухие взрывы, какая-то стрельба. Они были безучастны: новый арест не сулил ничего хорошего.

Но наутро пришел приказ: охрану снять, а Рожнову явиться для прохождения государственного учета.

Рожнов насторожился. Он прекрасно знал, что учет в условиях государственного переворота и гражданской войны всего нечто большее, чем просто учет. В тот же день он побывал у Ирошникова и с облегчением нашел того живым и здоровым, хотя и сильно исхудавшим. Оказалось, что всем бывшим членам Совета логопедов пришли одинаковые повестки — явиться в новое ведомство по государственному учету с документами. Решили отправиться туда все вместе.

Утро было солнечное, веселое. На разгромленных улицах кипела работа: разбирали завалы, подбирали трупы, тушили тлеющие пожары. Восемь бывших высших логопедов искали здание Госучета. Они и адрес знали, но улицы утратили свой облик, и логопеды плутали по руинам, карабкались по грудам битого кирпича, вглядывались в обгорелые стены в поисках уцелевших табличек с названиями улиц.

Они бы, не заметив, миновали это здание — оно было полуразрушено, одно крыло обвалилось, и наружу высунулся целый лестничный марш, — если бы не сияющая табличка, красующаяся на фасаде: «Госуцет». Табличка была свеженькая, ее прикрепили недавно, прикрепили люди, которые считали, что главное — эта табличка с названием ведомства, а свисающий наружу, словно язык висельника, лестничный марш и обвалившееся крыло — отдельные недостатки, на которые можно закрыть глаза.

— Удивительные времена, — негромко заметил Ирошников. Он сказал это скорее для себя, но остальные покивали. Удивительно было здание Госучета, удивительна была табличка.

В коридорах почти никого не было, только из разных кабинетов время от времени показывались люди, строгими голосами окликали вошедших и заставляли предъявлять документы. С документами, этими утлыми бумажками и справками, на вид совершенно неубедительными, оказывалось все в порядке, и восемь неуверенных людей опять шли по коридору в поисках кабинета начальника, удивляясь вполголоса тому, что все переменилось в этой стране — солидные удостоверения стали основанием для заведения уголовного дела, а жалкая справка с подписью-закорючкой и расплывчатой печатью оказывалась надежной охранной грамотой.

В кабинет начальника их попросили проходить по одному. Начальником оказался Парин, тот самый пассионарный депутат, который с трибуны потребовал упразднения логопедии. Это сделало Парина знаменитым, но не помогло при распределении должностей: ему достался невидный пост руководителя Госучета. Но сам Парин его невидным не считал. Совсем напротив, он полагал, что нет ничего важнее переучета всего и вся, и после назначения немедленно объявил инвентаризацию и переучет государственного имущества. А поскольку новая власть объявила, что все имущество временно, на период разбирательства, переходит в руки государства, переучет распространялся на все, что оказалось у государства в руках.

Рожнов хорошо знал Парина: тот был бывшим кандидатом и несколько раз пытался пройти комиссию, но его каждый раз заворачивали. На речеисправительные курсы Парин идти упорно отказывался, ссылаясь на какие-то проблемы со здоровьем, и этим Рожнову очень нравился. Потом он пропал из поля зрения Рожнова, и он про себя решил, что способный, но бедовый парень влился в ряды кандидатов-неудачников.

Сейчас Парина было не узнать: хмурый и нелюбезный, он сидел за столом и глядел на Рожнова сквозь толстые очки.

— Добрый день, товарищ Парин, — поздоровался Рожнов и хотел было обстоятельно рассказать, по какому делу явился, но Парин оборвал его:

— Вы, сто, товались, ситать не умеете? Ну-ка, выйдите за двель и плостите, сто написано на таблиське.