– Столяров – он кто? Ты так и не сказал.

Шаман потрепал его по плечу.

– Не так это важно сейчас, Вань. Важно, чтоб они все целы остались.

Якут снова улыбнулся, проговорил, как что-то малозначительное:

– И за этим ты, Ваня, следи. Даже здесь желающих уничтожить это семейство хватает. Из самых благих побуждений.

И пошел обратно к столу.

– Собираемся! Всем подойти к столу, – раздался зычный голос Сергия.

Началось…

Маришке становилось все хуже. У нее ничего не болело, на нее никто не кричал, не бил, но иногда ей казалось, что лучше бы били.

Поначалу она плакала, не слезала у отца с рук, вжималась в него, не понимая, что происходит.

Ее пугали глухие каменные стены с проплавленными в камне символами, от одного взгляда на которые Столяров закаменел и больше старался на них не смотреть. Ей было жалко маму, за нее она боялась даже больше, чем за себя, потому что та стала совсем медленной и холодной, руки у нее сделались ледяными, и она не могла даже погладить Маришку по щеке. Девочка старалась согреть маму, но пальцы оставались все такими же ледяными и, кажется, становились все суше и тоньше.

Мама пыталась улыбаться и даже шутить, но Маришке от этого делалось только хуже.

Наконец мама не выдержала, легла на перину и отвернулась к стене.

Перины им дали хорошие. Хоть и постелили их прямо на полу, но холод от пола совсем не шел. Наоборот, снизу шло тепло, но оно было какое-то неправильное, и от этого девочке было не по себе. Она стала думать, что это в ней какая-то неправильность, поэтому она здесь, а с ней мама и папа.

Их хорошо кормили и давали мыться, папе только бриться не разрешили, и на щеках у него теперь тоже росла смешная клочковатая борода. Но за ними все время следили, и, как только папа вставал и шел за ширму, где были душ и туалет, к ним сразу входили два молчаливых человека с очень белой кожей и очень черными глазами и внимательно наблюдали, кто чем занят.

Маришка не знала, что они бы сделали, если бы папа решил на них напасть или сделать еще что-то… такое. Но почему-то чувствовала дикий страх, как только они открывали дверь.

Один раз пришел совсем страшный человек, увидев которого она закричала и зарылась в папину жилетку.

У этого человека не было лица. Вместо него плавали ужасные змеящиеся тени. Они окружали всю его фигуру, двигались вместе с ним, и из густых теней выступала то нога, то рука с гибкими длинными пальцами, то глаз и кусок щеки.

Он говорил с папой, из теней проступали тонкие, очень красные губы, Маришка слышала слова «окончательный лодочник», «жонглер», папа что-то говорил в ответ про какие-то «старшие сущности», красные губы тенями шептали: «Инициаторы давно здесь… Ты бессилен, наблюдающий».

Это было настолько жутко, что она не выдержала, заплакала и убежала в сон. Папа сначала позволял ей спать, а потом испугался и начал тормошить. Маришка проснулась, увидела, что мама так и лежит отвернувшись к стене, и заплакала еще сильнее.

Но потом стало еще хуже.

Она услышала шепот стен. Поначалу он был едва слышным, и Маришка просто зажимала ушки, ложилась рядом с мамой, и тогда шепот проходил. Но он делался все громче и становился горячим, как бывает, когда сильно болеешь, когда мама говорит, что лоб у тебя будто печка, и все вокруг лихорадочно яркое, от этого болят глаза, хочется спать, но не получается, и хочется вертеться, бежать, дрыгать ногами. И все это не проходит, пока мама не кладет на лоб холодную тряпицу, а потом губы чувствуют прохладную серебряную ложечку и на язык льется тягучее и сладкое.

Но никто не клал на лоб холодное полотенце. Мамина спина была каменно-равнодушной, мама ушла мыслями куда-то далеко, откуда Маришка совсем не могла ее дозваться, и это было так плохо, так плохо… И не было волшебной серебряной ложки со вкусной тянучкой.

Чуть легче становилось, когда она забиралась на колени к папе и он крепко обнимал ее, словно заворачивал в светящееся одеяло, тогда голоса стихали и проходила щекотка, от которой свербело в носу.

Но с каждым разом одеяло света становилось все тоньше и голоса пробивались сквозь него все легче.

А папино лицо заострялось, нос теперь напоминал клюв нахохлившейся птицы, торчал из бороды, и папа стал очень смешным, старым и неприятно жалким.

Маришка пробовала прогнать эту брезгливую жалость, не понимала, что это такое, – наверное, так на нее влияли знаки на стенах, которые теперь светились ночами, и девочка чувствовала, как наполняет ее этот свет.

Он был плохим и злым.

Но это был хоть какой-то свет. А живые тени, которые наполняли камеру, после того как приходил человек, говоривший папе злые слова, пугали еще сильнее, и она поневоле тянулась к этому свету.

И забывала о голосах, которые становились всё дружелюбнее.

Маришка стала спокойнее, но это спокойствие пугало отца, а спина мамы напрягалась, когда дочка подходила и гладила ее между лопаток.

Подходила она все реже.

Теперь она сидела, скрестив ноги, посреди комнаты и смотрела на светящиеся знаки.

Порой наклоняла голову к левому плечу, прислушивалась к чему-то и улыбалась открытой доброй улыбкой, какой умеют улыбаться только маленькие счастливые дети.

От этого Столяров плакал.

* * *

Стеклянный дед гостей не видел. Он лежал на своей койке. Или сидел, сдвинув ноги, потирал колени и молча жевал губами.

Ему очень не нравилось здесь, а больше всего не нравилось, что он не понимал, где это – здесь.

Рядом на койках лежали или сидели такие же молчаливые потерянные люди. Но только поначалу они были такие же растерявшиеся. Чем чаще на них надевали странные полупрозрачные шапки, от которых уходили вверх наполненные какой-то жидкостью трубки, тем нетерпеливее они этого ждали.

Стеклянный дед тоже ждал надевания шапки, но ему эта замысловатая процедура совсем не нравилась. Он любил покой, а когда его привязывали к кровати и закрепляли под подбородком зажим, становилось беспокойно, в голове становилось щекотно, и он чувствовал, как улетает куда-то, превращается в бесконечную нить, которая сплетается с другими в крепкий, такой, что никому не разорвать, жгут.

Жгут этот уходил в страшную темную пустоту, которая простиралась в невероятной глубине-дали-выси, там, за разноцветными сияющими деревьями, полными звезд.

Оттуда что-то пробиралось по этому жгуту, оно приближалось, и чем ближе это неизвестное находилось, тем страшнее делалось Стеклянному деду.

Поэтому ночами он вскрикивал, сучил руками и ногами, пытаясь избавиться от неумолчного стеклянного звона.

Непонятное движение по жгуту, частью которого все быстрее и проще становился Стеклянный дед, усиливалось. Это было страшно и сладко, старик проваливался в позабытое детство, когда каждая вылазка за яблоками в соседский сад превращалась в такое сладко-страшное приключение. Но по-настоящему его пугала тьма.