Сяо Чай открывает мне дверь. Он похож на привидение, в одних трусах, в его квартире все перевернуто вверх дном.

– Жена с малышом уехали в Хунань, а я все это время работаю, – говорит он и со вздохом снова падает на кровать.

В тот день, когда у него родился сын, я заблудился в окрестностях гор у каменной деревни Ю. С тех пор прошло почти три месяца. В тот день мы часто перезванивались, и, пока я искал в горах путь обратно на главную улицу, Сяо Чай гнал на своей машине мимо меня тысячу километров на юг, чтобы присутствовать на родине при рождении своего сына.

– Кстати, в твою старую квартиру переехала какая-то фирма, – бормочет он из-под одеяла, – здесь стало скучнее, чем раньше.

Сейчас выходные, так что консульство закрыто. Я удивленно замечаю, что дни недели уже давно не имеют для меня значения.

Мне нечем заняться. Сяо Чай работает по вечерам, а днем мы смотрим фильмы и играем в видеоигры. Все почти то же самое, как будто я и не уезжал. Во дворе тоже ничего не изменилось: бабушки и дедушки радостно машут руками, продавщица во фруктовом киоске отпускает шутку по поводу моей бороды, а продавец дисков говорит: «Давно не виделись!» – и протягивает мне стопку фильмов. Сяо Чай смеется над мазью от грибка, которую мне прописали в Сиань.

– Это не помогает, уж поверь мне! Я приехал с юга, там люди знают, как это лечить. Как ты думаешь, почему это называется «нога Гонконга», а не «нога Пекина?»

Через некоторое время моя нога стоит в миске, наполненной зеленоватой жидкостью. Этот раствор пузырится и обжигает кожу.

– Тридцать минут! – говорит Сяо Чай и, ухмыляясь, протягивает мне игровой джойстик. Прошла только половина времени, а боль уже невыносимая.

На следующий день я подаю в посольстве заявку, и в это время мне звонит одна из близнецов. Она немного ворчит, что я не сообщил ей, когда приехал в город. Они с сестрой хотят пригласить меня к себе на игру, говорит она, и ее голос звучит при этом так заманчиво, что у меня екает сердце.

Они с сестрой? Так-так.

Заполняю формуляры, сдаю фотографии, оплачиваю пошлину – все это делается на автопилоте. И вот уже я стою перед дверью квартиры по адресу, который они мне назвали, у меня потеют руки. Она открывает дверь, сестра стоит за ней, квартира наполнена светом, и они улыбаются своей одинаковой улыбкой. Не хочу ли я что-нибудь выпить?

Мы сидим на диване, и они рассказывают что-то про квартиру: свекровь старшей все оплатила, ее муж получил спортивный автомобиль в качестве свадебного подарка, а младшая живет в такой же квартире этажом выше. Я слушаю, играю с их волосами, глажу руками их спины и чувствую, как они дышат. Они похожи на сытых домашних кошечек.

Вдруг младшая встает и уходит из квартиры.

Через час я стою, прислонившись спиной к остановке, и держу в руке пирог. Его дала мне младшая. Она пришла и принесла мне пирог, когда мы со старшей были уже одеты. Пока я жду на остановке, я кажусь себе демоном, которому приносят в жертву людей и пищу.

Пирог со взбитыми сливками! Я ненавижу пироги со сливками. Я выбрасываю его в ближайшую мусорку и сажусь в автобус. Возвращаясь в квартиру Сяо Чая, я прохожу мимо ругательных слов на лестничной клетке. Кто-то закрасил их белой краской, но слова еще можно разобрать. Какой же я идиот!

… – Какой же ты идиот, – замечает Сяо Чай.

Он везет меня в аэропорт и поглядывает на меня со смесью сочувствия и насмешки.

– Сначала ты вытворяешь такое, а потом еще и рассказываешь об этом своей подружке?

– Она мне не подружка, – возражаю я, и он отвечает неопределенным «гм-м-м».

Я вспоминаю о десяти тысячах юаней, об орущих проститутках и о том, как сложно все стало. Джули плакала по телефону.

Когда я поднимаюсь по трапу самолета, летящего в Сиань, моя нога невыносимо чешется. Кожа облезает длинными полосками, но Сяо Чай советовал не беспокоиться об этом.

Мне приходит имэйл от кельнской мэрии, меня спрашивают, не хотел бы я по дороге в Бад-Нендорф заехать в Кельн. Пекин и Кельн – города-побратимы.

Мне досталось место у окошка по соседству с пожилой супружеской парой. Женщина боится летать. Ее муж кладет свою руку на ее, и она благодарно смотрит на него. Я закрываю глаза и откидываюсь на спинку сиденья.

Какой же я идиот.

Телефон молчит, от Джули не приходят эсэмэс. Я сижу в гостинице в Сяньян. Она называется «Радуга», но почему-то вся выдержана в коричневых тонах. Стены, полы, стол, изнутри и снаружи, – все это имеет различные оттенки коричневого цвета.

Я не могу идти дальше, потому что моя нога похожа на рептилию без кожи, а на том месте, где была инфекция, образовался кровавый струп.

Я пытаюсь дозвониться до Джули, но ее телефон выключен.

В Тибете беспорядки, погибают люди. Дети должны были бы, как по всей стране, выйти на праздник в честь Лэй Фэна, но здесь никому не хочется отпускать своего ребенка туда, где полиция и демонстранты проламывают друг другу головы.

Звонит Луиза. Мы два года учились вместе в пекинской киноакадемии. Тогда Китай казался нам прекрасным, а другие иностранцы высокомерными. И если кто-нибудь из нас попадал в неприятную ситуацию, мы от души смеялись над собой. На этот раз ей почему-то не смешно. Она очень серьезна.

– Эсэмэской?! – спрашивает она и, не получив от меня ответа, продолжает. – Я прекрасно понимаю Джули и то, почему она не хочет больше иметь дело с тобой. Знаешь, как это было, когда ты прислал свою чертову эсэмэску? Я была с нею в кафе. Она вдруг вся съежилась, замерла, а потом начала рыдать.

Черт.

Я звоню отцу. Он спрашивает, как у меня дела с ногой и с паспортом, и интересуется, не хочу ли я сделать рюкзак полегче. Когда я описываю ему историю с Джули, он ничего не отвечает. Я знаю, что он надеялся на то, что Джули образумит меня и я перестану наконец шататься по всему миру.

Я чувствую, как во мне растет тоска и отчаяние. А он вдруг переводит разговор и начинает рассказ о курах. Он, как ветеринарный врач, заметил, что только очень немногие из них решаются покинуть свой двор. Большинство кур предпочитают оставаться вблизи сарая. Есть лишь такие единичные экземпляры, которые бегут, куда глаза глядят, пока не утыкаются в забор. Они тычутся и тычутся в этот забор, и им не важно, что там может таиться опасность.

Я задет. Я не знаю, выдумал он это или нет, и не знаю, в чем здесь должна быть мораль, и есть ли она вообще, но меня задело, что мой отец, серьезный ученый, сравнивает меня с курицей!

– Я не курица! – говорю я ему на прощание, и он посмеивается.

Через три дня я снова отправляюсь в путь, еле держась на ногах от усталости. Три ночи я почти не спал. Я втирал в ногу лосьоны и смотрел в окно: солнце всходит, солнце заходит, город в светлом одеянии из фонарей.