Когда король с королевой возвратились из английского посольства к себе во дворец, было уже около двух часов ночи. Король, как мы уже говорили, крайне обеспокоенный, отправился прямо в свои покои, а королева, редко приглашавшая его к себе, не воспрепятствовала этому поспешному исчезновению: она и сама, казалось, торопилась остаться в одиночестве.

Король не заблуждался насчет серьезности создавшегося положения; между тем у него был человек, с которым он имел обыкновение советоваться, относясь к нему с некоторым доверием, ибо почти всегда получал от него полезную рекомендацию, а потому ценил его, предпочитая всему окружающему придворному сброду.

Советчик этот был не кто иной, как кардинал Фабрицио Руффо, с которым мы уже познакомили наших читателей, когда он совместно с неаполитанским архиепископом, старшиной священной коллегии, служил «Те Deum» в кафедральном соборе столицы по случаю прибытия Нельсона.

Руффо присутствовал на ужине, что был устроен сэром Уильямом Гамильтоном в честь победителя при Абукире, а следовательно, видел и слышал все. Поэтому королю достаточно было шепнуть ему при выходе из посольства:

— Жду вас ночью во дворце.

Руффо поклонился в знак того, что готов к услугам его величества. Действительно, не прошло и десяти минут после того как король возвратился к себе, предупредив дежурного офицера, что ждет посещения кардинала, а ему уже доложили: Руффо прибыл и спрашивает, угодно ли королю принять его.

— Просите! — воскликнул Фердинанд громко, чтобы кардинал услышал его. — Мне очень даже угодно его принять.

Услышав это, кардинал не стал ждать возвращения офицера, а поспешил предстать перед королем.

— Так что же вы скажете, мой высокопреосвященный, насчет того, что разыгралось в вашем присутствии? — спросил король, опускаясь в кресло и жестом предлагая кардиналу занять место рядом.

Кардинал знал, что высшая степень почтительности, когда речь идет о монархах, состоит в незамедлительном подчинении их велениям и что приглашение с их стороны равносильно приказу, а потому он пододвинул стул и сел.

— Я считаю, что это событие чрезвычайной важности, — сказал кардинал, — к счастью, скандал возник потому, что вы желали воздать честь Англии, и теперь честь обязывает Англию поддержать вас.

— По сути дела, какого вы мнения об этом бульдоге Нельсоне? Будьте откровенны, кардинал.

— Ваше величество столь милостивы ко мне, что с вами я всегда откровенен.

— Так скажите же.

— Что до храбрости, то это лев, в смысле военных талантов это гений, но в отношении ума это, к счастью, посредственность.

— К счастью, говорите вы?

— Именно так, государь.

— Почему же к счастью?

— Потому что при помощи двух приманок его можно повести куда угодно.

— Каких приманок?

— Любви и честолюбия. Что касается первого, то предоставим это леди Гамильтон, второе же — дело ваше. Происхождения он низкого, образования у него никакого. Он дослужился до больших чинов, не обивая порогов приемных, а благодаря тому, что в Кальви лишился глаза, на Тенерифе потерял руку, а при Абукире ему сорвало со лба кожу. Обращайтесь с этим человеком как с родовитым дворянином, тем самым вы вскружите ему голову и тогда делайте с ним все, что захотите. А в леди Гамильтон вы уверены?

— Королева говорит, что она уверена.

— В таком случае больше ничего и не требуется. При содействии этой женщины вы вполне преуспеете; она приведет к вашим стопам и мужа и любовника. Оба от нее без ума.

— Боюсь, как бы она не стала разыгрывать недотрогу.

— Эмма Лайонна? Недотрогу? — протянул Руффо с выражением величайшего презрения. — Ваше величество вряд ли допускает нечто подобное.

— Я говорю «недотрога» вовсе не потому, что до нее нельзя дотронуться, черт побери!

— Тогда что же?

— Ваш Нельсон не так уж хорош собою — без руки, с выколотым глазом, с рассеченным лбом. Если стать героем обходится так дорого, я предпочитаю остаться тем, кто я есть.

— Да, но у женщин бывают самые странные причуды, кроме того, леди Гамильтон так обожает королеву! Если она и не уступила бы ради любви, то совершит это ради дружбы.

— Допустим! — вздохнул король, как человек, полагающийся в трудном деле на Провидение.

Потом он спросил, обращаясь к Руффо:

— А теперь скажите, можете вы мне дать какой-нибудь совет?

— Конечно, притом единственно разумный.

— А именно?

— Ваше величество заключили союзный договор с австрийским императором, вашим племянником?

— У меня со всеми союзные договоры — это-то меня и тревожит.

— Как бы то ни было, а вам, государь, придется выделить для будущей коалиции некоторое число солдат.

— Тридцать тысяч.

— И вам необходимо согласовать свои действия с Австрией и Россией.

— Разумеется.

— Так вот, государь, как бы этого от вас ни требовали, не начинайте военных действий, прежде чем их начнут австрийцы и русские.

— Конечно, так я и решил. Сами понимаете, преосвященнейший, я не стану ради забавы в одиночку затевать войну с французами. Но…

— Что вы хотели сказать, государь?

— А вдруг Франция не станет дожидаться коалиции? Она мне войну уже объявила. Что, если она в самом деле начнет воевать?

— Мне кажется, государь, что, основываясь на сведениях, полученных мною из Рима, Франция начать войну сейчас не может.

— Ну, это несколько успокаивает меня.

— А теперь, если позволите, ваше величество…

— Что такое?

— Второй совет.

— Конечно, продолжайте.

— Ваше величество просили у меня только один. Но, правда, второй совет лишь следствие первого.

— Говорите, говорите.

— Так вот, будь я на месте вашего величества, я бы собственноручно написал своему племяннику-императору, чтобы узнать — не дипломатическим путем, а конфиденциально, — когда он предполагает начать кампанию, и, получив его ответ, стал бы действовать, применяясь к нему.

— Вы правы, мой преосвященнейший: я сейчас же ему напишу.

— Есть ли у вас верный человек, которого можно послать к императору?

— Есть, мой курьер Феррари.

— Но он действительно верный, верный, верный?

— Любезный кардинал, вы хотите человека трижды верного, когда так трудно найти просто верного.