– Один справлюсь, – стоял на своем сапожник, и тогда супруга накрывала его грубую, грязную, пропахшую кожей руку своей шершавой, мозолистой, крупной ладонью и говорила ласково, и заглядывала в глаза преданно:

– Митюш, ну, как ты не понимаешь? Как я могу трамвай бросить, если он мне столько счастья принес?

– Какое счастье туда-сюда ездить?

– Как какое? А ты? А девочки?

– Так ты об этом? – удивлялся муж и бухтел: – Нашла аргумент, – спорить, однако, заканчивал, и даже краснел немного от удовольствия, и улыбался с приятцей в свои седые усы. Что ж поделать, раз жена попалась такая романтичная?

Романтичным, правда, знакомство нельзя назвать даже с натяжкой. Поводом стал скандал, устроенный в трамвае кондуктором, которая требовала с Митяя оплатить проезд ребенка. Тот наотрез отказывался, утверждая, что девочке только шесть лет. Кондукторша не верила и кричала, что она «еще не ослепла и ребенку наверняка полные восемь». В конце концов, мужчина заорал в ответ, что «не обязан с собой документы носить, и если женщина не верит, то может идти по адресу, а его с ребенком пусть оставит в покое». Кондуктор возмущалась, Митяй свирепел, девочка плакала.

– Трамвай не тронется, пока не сойдете!

– И не подумаю. Мы еще не приехали.

– Убирайтесь из трамвая, вам говорят!

– Сама убирайся, дура безмозглая!

Трамвай стоял. Скандал разгорался. В перепалку вступили и пассажиры, разделившиеся на два лагеря:

– Чего к человеку привязались? С дитем ведь едет.

– А если с дитем, так нарушать можно? У меня внучок шестилетний в два раза меньше.

– Карапет он у вас какой-то.

– Да идите вы!

– Граждане, давайте-ка выведем его, а? Я на работу опаздываю.

– Ща! Выведешь! Накося! Выкуси!

– Папочка, папочка, давай выйдем, а?

– Устами младенца…

– Не надо никуда идти! Сиди, деточка! Хочешь, конфетку? Ну, что вы к ним привязались, женщина? Убудет от вас, что ли?

– Не от меня, а от государства. Трамвай никуда не поедет, понятно?

Поехал. Скандалист с дочкой сошли у вокзала. Велуня спустилась перевести тяжелую стрелку и неожиданно почувствовала, как чьи-то сильные руки забирают у нее инструмент.

– Спасибо, – буркнул скандалист.

– И вам. – Велуня смотрела, как ловко он управляется с работой.

– Я ведь понимаю: не положено вам. – Мужчина вернул инструмент. Девушка могла уходить – ее ждали пассажиры. Но почему-то не торопилась, вздохнула:

– Не положено. Только дите ведь.

– И я о том же, – быстро и горячо заговорил мужчина. – Что она, виновата, что вымахала, как каланча. Иринке вон десять, а Аришка ее выше в свои шесть. Что ей теперь, ноги отрезать?

– У вас две дочки?

– Три.

– Повезло вашей жене.

– Повезло. Только она умерла.

– Ой! – Велуня прижала руки к большому, широкому рту.

– Да уж два года как. Не переживайте. Так что это мне повезло. Хозяюшек оставила. Эта вон, – мотнул головой на девочку, ковыряющую мыском ладного ботиночка асфальт, – мала еще, а старшие весь дом на себе тянут.

– Не дело это, – сказала девушка, словно забывшая и о трамвае, и о людях, и о том, что сама ребенком тянула на себе и дом, и двоих детей.

– Дело не дело, а по-другому никак. Да и потом, справляются. Не верите – приезжайте, посмотрите.

– Ладно, – кивнула головой Велуня и, опустив плечи, поплелась к трамваю.

– Погодите! Вы же адрес не спросили.

– Какой?

– Куда ехать-то?

– И куда?

В первый же выходной сидела в электричке и ехала по указанному адресу. Съездила раза три-четыре, а потом и осталась. Девчонки у Митяя оказались добрые, послушные, сердечные. Ее приняли сразу. Мамой, правда, только младшая стала звать, но девушку это не расстраивало. Главное – хорошее отношение, а как там оно обозначено, не все ли равно? В общем, с девочками сдружилась. Заботилась о них и словом, и делом, да и о Митяе не забывала. Жили так складно, что, в конце концов, стали подумывать и о прибавлении. Велуня однажды попробовала, но выкинула на третьем месяце. Девчонки плакали, Митяй неделю ходил чернее тучи, и она решила остановиться.

– Трое – уже немало, – сказала, и спорить никто не стал. Митяй только погладил по пустому чреву, сказал с горечью:

– Тебе своего бы.

– И эти, чай, не чужие. А Машка с Пашкой? А Граня? А Сонечка и Петруша? На мой век хватит.

Хватало. В депо на работу моталась на самом деле лишь для того, чтобы иметь повод лишний раз навещать москвичей. Возила теперь не только пироги, но и огурцы-помидоры (квартира Митяя была в доме с палисадником) с собственного огорода. Надолго не задерживалась: Машку с мужем иногда отпускала в театр или на танцульки, Гране помогала налепить любимые Пашкины вареники да залатать Петруше брюки. На выходные звала всех к себе.

Приезжали. В такие дни поднималась до рассвета: ставила тесто, бежала на рынок, волокла полные сумки снеди, рубила салаты, запекала парное, душистое мясо, лепила овальные, ладные пирожки. Машке с капустой, Пашке с мясцом, Иринке с яичком, Аринке с картошечкой, Полинке (старшей) с курагой, а малышам с повидлом. Не успеет оглянуться, уже пожаловали гости. И бегала, приносила, подавала, подкладывала, иногда пыталась уловить нить разговора, спрашивала о чем-то, но, не слушая ответа, снова уносилась на кухню, чтобы подрезать хлебушка, остудить холодец или нагреть чаек.

Засиживались допоздна. Пашка с Машкиным мужем Сашкой жарко спорили с Митяем о политике, ругали (о, ужас!) партию и рассказывали жуткие анекдоты, за которые, честно говоря, могли бы и отправить куда подальше. Хозяин дома делал страшные глаза, посмеивался, а потом крякал и говорил серьезно, показывая на мечущуюся Велуню:

– Если бы не она и, между прочим, не партия, что создала все условия, у вас бы и не было ничего, и самих вас тоже не было бы.

– Это почему же? – лезла на рожон Машка.

– Сдохли бы в Ленинграде. – Митяй не любил сантиментов.

Та поджимала губы, говорила:

– Поздно уже. Ехать надо.

– Машуль, – Велуня ласково обнимала сестру за плечи, – споешь?

И Машка сразу таяла, расплывалась в мечтательной улыбке и заводила:

– «Я ехала домой…»

– «…Двурогая луна», – вторила Полинка.

И вот уже шесть женских душ проникновенным хором выводили мелодию старого романса.

Потом, наконец, собирались. Летом выходили во двор, дружно и весело провожали москвичей до станции. Зимой долго прощались в прихожей с бесконечными: «А помнишь», «Кстати» или «Ой! Ой! Чуть не забыла». Уезжали нехотя, уже настраиваясь на новую встречу. Все наперебой лезли к Велуне целоваться и обнимали ее, и благодарили, и про «дом – полная чаша» не забывали.