– Карты выберут темнотники, – сказала гадалка. – Только прежде подержите каждого в руках и нашепчите обещания.

– Какие обещания? – удивился Легкоступов – никогда прежде он так карты не загадывал.

– Кому – ириску, кому – щей миску. – Хозяйка удовлетворённо улыбнулась. – А я думала, и объяснять ничего не надо… Обещайте что хотите – выполнять не придётся. Память у темнотников короткая: видите – в темечке-то пусто.

Пётр по очереди взял каждую эублефару – податливые тельца мягко, точно шёлк, пластались в ладони – и, стыдясь своей оторопелости, весьма неоригинально посулил одной ириску, другой – арбуз, а третьей – свиной хрящик. Пока он дурачил доверчивых зверушек, гадалка выключила лампу над террариумом и распустила на портьерах опояски. Как только Легкоступов вернул на стол последнего темнотника, хозяйка предупредила:

– Теперь – полминуты ночи, – и плотно задёрнула окно.

Ослеплённый не столько густотой, сколько внезапностью сумрака, в первые мгновения Пётр ничего не видел. Потом он разом уловил на столе невнятное движение и упругий шорох, точно спорхнул со скатерти бражник. Но тут гадалка вновь развела портьеры, и оказалось, что эублефары уже переместились в центр стола, где была разложена (в виде заключённого в квадрат треугольника с Безумцем посередине) колода таро, – там ящерицы, тревожно вздымая и опуская бока, замерли каждая на своей карте.

– Смотрите, все три выбрали, – искренне удивилась хозяйка. – Иной раз они, бестии, и одну-то не загадают! – Она вынула из-под темнотников карты. – Надо же, все чёрные – воля и сила…

Ворожея бережно вернула помощников в террариум, зажгла им лампу и села к столу на прежнее место. Запомнив выбранные арканы и отметив один как сигнификатор, она собрала и тщательно перетасовала колоду. Следом хозяйка сняла четыре карты, и Легкоступов понял, что коли карты сняты по количеству букв в его имени, то раскладываться будет «Голубь». И это действительно оказался «Голубь», но несколько иной, особенный. Пётр знал примерные значения всех «ключей», однако это были прямые значения, в случае же комбинаций – «с кем карта вышла», – которых было превеликое множество, он не осмеливался давать свои толкования, поэтому, ничего в раскладе не поняв, вид принял нарочито безучастный. Гадалка, напротив, изумлённо выгнула брови и отчего-то внимательно, как в трактирный суп, вгляделась в гостя. Затем она, опять на собственный лад, разложила «Жемчужину Исиды», хотя повторное гадание, насколько знал Пётр, не приветствовалось и даже считалось вредным, потом – «Чашу судьбы», следом – «Кельтский крест», который просто был чёрт знает что, и в завершение по всем дотошным правилам исполнила «Яшмовую скрижаль». По ходу расклада, в мельтешении двоек, Всадников, Колесниц, шестёрок, тузов и Повешенных, ворожея, казалось, удивлялась всё больше и больше, пока наконец не впала в форменный столбняк. Глядя на неё, Легкоступов ощутил какую-то нестрашную тревогу, словно проглотил кусочек льда.

– Вот что я скажу вам, милостивый государь, – очнулась хозяйка. – Быть вам скоро в большой силе и славе – высоко взлетите, не всякая птица на те небеса посягнёт… Но будет это чёрная слава. Перемены в судьбе вашей наметятся со дня на день после одной знаменательной встречи. – Гадалка выразительно замолчала. – Вы сами стремитесь к своему жребию – в нём ваша судьба и погибель. Великая судьба – страшная погибель… А больше вам знать ничего и не надо – только хуже выйдет.

По Офицерской улице нёсся трамвай – железный грохот под номером тридцать один. Легкоступов ускорил шаг и поспел к остановке как раз вовремя. Двери за его спиной сошлись, и он задумчиво присел у окна. «Пожалуй, в ближайшее время следует отнестись внимательно к новым знакомствам…» – это всё, что пришло на ум искушённому герменевтику. Пётр имел изрядное представление о повальном недуге всех ворожей – пафосе и страсти к гиперболе, поэтому пророчество не слишком его озаботило. Напротив, оно ему польстило – как человек артистический, а стало быть, немало подверженный гордыне, внешне в повседневье он был весел, подчас – до легкомыслия общителен, иногда – до вымогательства чужого мнения, любил казаться самобытным, порою – до каприза, однако вместе с тем он был совершенно уверен в своём превосходстве над окружением, случалось – до надменности.

Впереди Петра ждал приятный вечер у князя Феликса Кошкина – креза и повесы, ввиду неокончательной умственной и душевной состоятельности слепо, до обожания благоволящего богеме и вообще людям сколь-нибудь знаменитым. (В своё время, желая прослыть оригиналом, Феликс подсчитал цену человека: он разложил тело на элементы и вывел их суммарную стоимость. Оказалось, что средняя цена человека весьма невелика – около четырёх рублей ассигнациями.) Впрочем, общество князя вовсе не было тягостным, ибо несостоятельность его отнюдь не являлась глупостью, но лишь затянувшейся юношеской готовностью очаровываться, в результате чего князь был склонен скорее соглашаться с собеседником, нежели возражать ему и высказывать собственное суждение, к которому тем не менее внутренне вполне был способен. Сегодня Кошкин устраивал приём по случаю выхода двенадцатого номера (из неудержимой тяги к особенке он по-шумерски объявил его юбилейным) литературно-философского журнала «Аргус-павлин», на издание которого время от времени давал деньги. Пётр Легкоступов был в приятелях с князем и к тому же являлся постоянным автором журнала, так что нынче он выходил не только гостем, но отчасти и шумерским юбиляром.

За окнами трамвая, резво шелестя всеми своими липами, бежал в сторону лета Конногвардейский бульвар. Легкоступов смотрел за стекло и чувствовал себя счастливым наблюдателем, очевидцем, истинным свидетелем жизни. Он любил это чувство: когда оно было полным, он почти видел, как едва уловимо пробивается в мир сквозь завесу обыденности внутренний огонь вещей и явлений. И всякая мысль отступала. И на душе становилось отрадно и чисто. За рядами лип синий троллейбус тяжело, как утюг, гладил брючину бульвара. По гравийной, почти замшевой, дорожке меж стволов бежал престарелый физкультурник, и на его футболке отчётливо проступали тёмные пятна пота – слёзы подмышек. У подошвы колонны славы с крылатой столпницей Нике на вершине сидел пыльный серый кот, голодный и вольный, как карбонарий. Пётр видел это так. И навсегда оставался единственным свидетелем.

Трамвай, обогнув Александровский сад, вразвалку двинулся в гору и натужно оседлал Дворцовый мост. Открывшийся простор воды, неба и сияющего города посередине внезапным содроганием ударил Петру в сердце и остановил кровь. Петербург походил на запаянную хрустальную сферу, в которой менялись лишь оттенки холодного внутреннего свечения. Петербург походил на влюблённого, отвернувшегося от действительности, потому что та для него прокисла, потеряла соль, смысл, – на влюблённого, безоговорочно извергнутого из мира, но ничуть не сожалеющего о своей извергнутости, ибо она стала для него желанным откровением. И неважно, чего вожделел этот влюблённый – воды, власти, корюшки, тополиного пуха или ночи, которая летом ходила налево, а зимой так наваливалась на него грудью, что порой казалось – она вот-вот заспит город. Неважно. Возможно, он – Нарцисс. Возможно, ревность к зеркальному двойнику, дьявольски изощрённая фантазия влюблённого и породили всю петербургскую метафизику, весь сонм разномастных невских бесов…