У каждого человека есть своё главное. Инна — страстная. Страстно любила Геннадия. Страстно желала ребёнка. Страстно любит Руслану. Одно чувство владеет Инной в эту минуту. Теперь ей любить некого. Что я могу предложить ей: чем Инне жить?

Римма говорила о детских домах…

Вхожу к Инне в комнату, сажусь перед ней — беспомощной, говорю:

— Она плачет, помнишь? У её матери восемь ножевых ран, мать умирает. Помнишь, что Римма сказала? Девочка зовёт маму. У неё нет ни бабушек, ни дедушек. Поедем возьмём девочку.

Инна садится.

Глаза у неё — глаза рыбы на берегу.

— Римма поможет нам, она обо всём договорится.

И Инна встаёт. Я пишу маме записку Мы едем к Инне за её вещами и позвонить Римме.

Римма диктует свой адрес.

А в это время моя мама звонит Ангелине Сысоевне.

Повиснуть на стуле в чужой квартире, когда вот сейчас, в восемь тридцать утра, мать с отцом встают и звонят Сонюшке, не знающей и не ведающей о том, что Валентина ночует у неё. Но подойти к телефону — остановить разговор родителей с Сонюшкой — сил нет.

Всего полчаса дано ей на решение задачи.

В спасатели она не годится. Она хочет стать химиком, а в свободное время играть в драмстудии…

Климушка был нужен в школе, когда под электрическими разрядами, исходящими от него, она росла и в себе ловила чуткие «точки», подключавшие её к высоковольтной антенне — к электричеству Природы, когда познавала саму себя и в себе находила отзвук сигналов, посылаемых Климушкой.

Но… аттестат об окончании школы — знак нового пути. Климушка, здание школы с запахом пыли — Прошлое.

Перед выпускным балом Сонюшка сказала: «Я приглашу Климушку на белый танец».

Климушка не пошёл танцевать с Сонюшкой, простоял с директором, а на следующий — пригласил Валентину. Поймал в сеть оголённых электрических проводов и — пустил ток.

Она не знает, чего хочет больше: быть химиком или актрисой.

Та минута — проверка: тебя выведи на сцену, играй! Ты можешь заблокировать путь току: не распустить слюни, не потечь патокой по мужскому сильному телу, не размазаться медузой. Можешь упереться ладонями в суматошно стучащую грудь и отодвинуть её, чтобы было много воздуха между телами — между поколениями. Если актриса, играй.

— Я не умею танцевать, — не актрисин, жалкий лепет.

— Умеешь. Ты очень хорошо танцуешь.

— Вот Сонюшка…

— Сонюшка манерна.

— Неправда! Сонюшка естественна, Сонюшка открыта, добра и чувственна.

Сейчас, когда она размазана по стулу в пустой квартире Климушки, Сонюшка мстит ей за выпускной вечер: говорит родителям, что их дочь у неё не ночевала…

Наверное, мама с папой звонят одноклассникам, всем по очереди, по списку, висящему на стене над телефонным аппаратом. Рано или поздно доберутся до Виктора.

Что скажет им Виктор?

Валентина встаёт и идёт к телефону.

Занято.

Набирает снова и снова.

Скорее дойти до дома, чем дозвониться, но она ещё и ещё раз набирает номер — она не готова к встрече с родителями.

Мама сядет очень прямо. Когда ей не по себе, она сразу садится и выпрямляется, и смотрит прямо перед собой.

— Что с тобой случилось? — спросит мама.

А по телефону небрежным тоном можно сказать: «Я жива. Я в порядке. Я ещё девушка. Идите спокойно на работу. Вечером поговорим». И — подпустить усмешку — окраской правды.

Сонюшка отомстила за выпускной вечер.

Занято. Родители звонят всем по очереди, по списку.

Наконец мы с Инной добираемся до дома Риммы Сироты.

— Поедем после «мёртвого часа», — говорит Римма. — Там надо быть в четыре. — Она говорит громко и чётко. — Если девочка понравится, можно начать оформлять документы. Вы хорошо обдумали? Сумеете вы стать девочке матерью? — спрашивает Сирота.

Инна встаёт и смотрит на Сироту.

— Инна хочет сказать, она приехала за девочкой, — говорю я за Инну. — Инна хочет сказать, она постарается.

— А она — немая? Почему вы говорите за неё?

— Когда Инна волнуется, у неё пропадают слова. Она очень много пережила в своей жизни. Она очень страстно всё переживает.

Что я бормочу? Страстно всё переживает? Не справится Инна с девочкой. Я недовольна собой, Инной — мы жалки перед уверенной в себе, красивой женщиной. Нужно объяснить ей получше, а я вдруг спрашиваю:

— А у вас есть дети?

Римма удивлённо смотрит на меня:

— И дети, и муж. Почему вы спрашиваете?

Я пожимаю плечами — не буду же объяснять Римме, что думала: в женском движении почти все лесбиянки.

— Если у вас всё в порядке, почему вы пошли в женское движение? — лепечу я.

Она молчит долго, я расцениваю её молчание как приговор моей бестактности и уже готова просить прощения, а она говорит:

— Я-то счастлива, но столько несчастных женщин, пытаюсь помочь им.

— Вы такая хорошая? — говорю я новую бестактность. — Обычно счастливые не видят несчастных. Как же вы можете понять, что чувствуют они, если вы счастливы, а они несчастны?

Теперь не удивление — любопытство в её лице.

— Разве вам не жалко плачущего ребёнка, хотя вы в данный момент не плачете и вы не ребёнок? Вы же хотите помочь ему! И вы сами… разве вы не приехали с Инной, чтобы помочь ей! У Инны беда, Инне плохо, вы спасаете её, разве нет?

— Я могу понять её, потому что…

Странный получается разговор. Я вовсе не хочу рассказывать Сироте о своих проблемах.

— Потому что вы тоже что-то пережили. — Сирота встаёт и идёт к плите. Она не поворачивается к нам, из чего я заключаю, что с её лицом не всё в порядке и она не хочет показать нам это.

Тишина стучит маленьким красным будильником.

Римма везёт нас в детский дом на своей машине. Машин в потоке много, и мы часто останавливаемся.

Не увидели, прежде услышали — обвал крика. Детский дом, обнесённый забором, плывёт в крике: дети не гуляют, орут.

— Я боюсь, — говорит Инна.

Римма опускает руку, уже протянутую к звонку.

— Чего? Того, что вам не понравится девочка?

— Я боюсь умереть.

— Что-о? — И Римма и я смотрим на Инну не понимая.

И Инна говорит захлебываясь, точно утонет сейчас:

— Не одна она такая, там много таких, мне жалко всех.