Дым. Река с трудом представляла себе, что от человека может остаться лишь дым, и эта мысль ошеломила ее. Она посмотрела на свою руку и тотчас ощутила на ней призрак материнской руки. Они с мамой стояли на плацу, и материнская рука дрожала в ее ладони. Мать. Отец. Каждый вечер, каждое утро она говорила себе, что их больше нет, всякий раз после того, как читала «шему». Но дым. Дым.

Нет даже могилы, у которой их можно было бы оплакать. От этих мыслей на глаза навернулись слезы.

Маус от нее такого не ожидал. Она ведь вон какая храбрая — отстреливалась, пока он лежал, зарывшись лицом в траву. Так что, услышав, как она шмыгает носом, растерялся и не знал, что делать.

Рашель подошла к Реке и, сев с ней рядом, обхватила рукой за плечи. Обе принялись раскачиваться — Река — рыдая, Рашель — что-то негромко шепча ей на ухо по-голландски. И когда их взгляды встретились — его и Рашели, — та посмотрела на него так, как будто знала, что он замышлял тогда на поле рядом с самолетом. Маус сглотнул комок. Если ей это известно, то и Кагену тоже. По крайней мере скоро узнает и он.

Иоганнес что-то произнес на голландском. Маус не понял деталей — голландского в отличие от немецкого он не знал, однако про смысл в целом догадался. Красный от злости Иоганнес буквально выплюнул слова, и когда Схаап ответил ему на голландском, сделано это было на повышенных тонах. Уж что-что, а это было понятно. Иоганнес выслушал рассказ Кагена и их планы, однако считал захват поезда безумной затеей.

Впрочем, имелись у Мауса и собственные проблемы. Он до сих пор не пришел в себя от того, что он здесь. Все, что осталось от его чудного плана, — это четырнадцать тысяч фунтов плюс сдача. Иными словами, на тысячу фунтов меньше, чем было у него в Лондоне. Эта тысяча сгорела в самолете, на коленях у О'Брайена.

Англия теперь казалась чем-то далеким и нереальным. Бруклин еще дальше. И выход, насколько он мог судить, из всего этого был лишь один. Так что его замысел должен сработать. Его путь домой лежал через этот поезд, и он сделает все для того, чтобы ни один из этих идиотов не загубил его план.

— Это безумие, — повторил Иоганнес, на этот раз по-английски, и посмотрел на Кагена. — Лично мне жаль евреев, против них я ничего не имею. Но заявлять, что их всех убивают, это уж слишком. Нет, даже немцы не такие безумцы. Да, я патриот, но рисковать всем на свете, ради избавления евреев от работы? Извините меня.

Маус набрал полную грудь воздуха. Он уже было собрался что-то сказать, был готов даже вытащить из-за подкладки пачку английских денег и швырнуть Иоганнесу и Аннье, лишь бы только те согласились помочь ему, однако снова посмотрел на Реку.

Он тотчас закрыл рот, а деньги оставил при себе. Если эта парочка донесла немцам, если именно эти двое их выдали, то никакие уговоры и никакие деньги ничего не изменят. Предавший раз, навсегда останется предателем. Этот урок он усвоил еще от Мейера Лански. Именно поэтому Кид Твист закончил свою жизнь, вылетев из окна гостиницы.

Пройсс не сводил взгляда с корчившегося от боли голландца. Гестаповец, тот, что с маленькими ушами, закатал рукава выше локтя и дотронулся тонким стальным стержнем до руки коротышки. Это было легкое, как ласка, прикосновение, но голландец закричал снова, и крику, казалось, не будет конца.

Голландец сидел на стуле, плотно придвинутом к столу, на котором во всю длину лежали его руки. Кисти были перехвачены прибитыми к столешнице наручниками. Вокруг каждой кисти обвита роза, кровь еще не успела засохнуть и ярко блестит в свете лампы. Но какая-то часть, однако, слегка подсохла и сделалась бурой. Небольшие очки, от которых уже давно остались одни осколки, валяются в углу тесного закутка.

Гискес шагнул к голландцу, Пройсс остался стоять у двери, подальше от крови.

— И что теперь, Йооп ван дер Верф? — негромко спросил абверовец. Было слышно, как стальной стержень в руках гестаповца отбивает свой ритм по руке пленника. Он постучал по столу в сантиметре слева от правой руки голландца, на которой отсутствовала фаланга среднего пальца. Кисть была похожа на отбивную, которую оставили слишком долго лежать на солнце, а потом хорошенько прошлись по ней молотком. Голландец не ответил. Гискес взял его за волосы и поднял вверх лицо.

— Он?.. — испуганно спросил Пройсс.

— Нет, он спит, — ответил Гискес и отпустил волосы. Голова голландца безвольно упала на стол.

— Спит?

— Отрубился. Потерял сознание, — Гискес выпрямился и выразительно посмотрел на гестаповца. — Приведите его в чувство!

Гестаповец посмотрел на Пройсса. Тот кивнул — мол, выполняйте распоряжение. Гестаповец принес из угла ведро воды и окатил ею пленника. Тот встрепенулся, попытался оторвать от стола голову и издал стон, от которого волоски на теле Пройсса встали дыбом. Этот звук он не слышал с тех самых пор, как уехал из России, где служил в зондеркоманде.

— Малыш, — произнес Гискес, перешагивая через лужу на бетонном полу. — Расскажи мне про своих друзей из Англии. Их прислал сюда Черчилль? Что они здесь делают, а, Йооп? Скажи мне хотя бы что-нибудь, и я дам тебе поспать. Я скажу ему, чтобы он убрал свой стержень.

Гискес говорил на ломаном голландском языке, но смысл его слов был понятен.

Голландец что-то пробормотал, и Пройсс напряг слух. Увы, разобрать, что он говорит, было невозможно.

— Ты хочешь спать? Я дам тебе такую возможность, если ты скажешь мне, зачем вы сюда прилетели, — Гискес произнес эти слова едва ли не в самое ухо голландцу, нежно и вкрадчиво, склонившись над ним, словно возлюбленный.

— De Jood, — прошептал голландец. — We komen voor de jodin. We komen voor haar.[5]

Гискес посмотрел на Пройсса.

— За евреем, нет, — за еврейкой. Он сказал, что они прилетели ради нее. Неужели они здесь всего лишь из-за какой-то еврейки?

— Это мы и без тебя знаем, малыш. Мы о евреях знаем все. Скажи мне что-то такое, чего я не знаю, и тогда кто-нибудь займется твоими руками, — произнес Гискес.

Голландец вновь простонал. Пройсс поморщился, услышав этот ужасный звук, однако прошептал:

— Ga je moeder neuken.

Гискес вопросительно посмотрел на Пройсса.

— Он послал вас подальше, — пояснил тот и перевел. Пусть Гискес и знает голландский, однако далеко не в совершенстве.

Гискес усмехнулся — коротким, недобрым смешком.

— В следующий раз ты дважды подумаешь, прежде чем говорить такие слова, малыш, — произнес он, на этот раз по-немецки, и посмотрел на гестаповца со стальным стержнем. — Отведите его в камеру, но не давайте спать. И не кормите. А для начала еще пять раз вот этим. Да так, чтобы он пожалел, что появился на свет. Надеюсь, мне не нужно разъяснять вам, как это делается?

Вид у гестаповца был усталый.