Майор отключился.

Сергей мрачно посмотрел на телефон. Не дойдут у них до всего руки, подумал он. Теперь эти твари — и как только умудрились? — добрались до квартир. Значит, завтра паника — и уже в полный рост — поднимется без дополнительной помощи телерадиовещания. А сколько эмчеэсников могли кинуть на такую ситуацию? Особенно учитывая, что с утра наверняка известно было только об одной змее, да и ту он каким-то чудом прикончил. Так что вряд ли о каких-то мощных дивизиях МЧС тут речь. А у тех, что сейчас в деле, не скоро может время на Гамаша с Морпехом выкроиться.

Он встал и прошелся по комнате. Подошел к окну. На улице почти стемнело. Не самое удобное время для поисков вслепую. А какое удобное? В какое время суток он, Сергей Михайлович Телешов, предпочел бы оказаться в непосредственной близости от этих смертоносных монстров? Услужливая память тут же воскресила картинку, которую он и так не забыл бы до конца дней своих: распахнутую до предела пасть доисторического существа, летящую ему навстречу.

Сергея передернуло. Он плюхнулся в кресло у телефона и закурил. Позвонить Алине? Для чего? Чтобы прихватить на поиски еще и ее? Ну уж нет. Своя близкая встреча с проклятым даймондбэком у нее уже была, и он, Телешов, не намерен устраивать им новое свидание. Сейчас бы с Живилиным связаться, с Левадой, с Юриком — но это опять-таки возможно только через Алину. А ей, так уж получается, звонить не надобно.

Телефон снова разразился трелью. Сергей снял трубку, но убедившись, что на другом конце провода висел еще один журналист, коротко и резко бросил, что занят, и, не дожидаясь ответа, швырнул трубку на рычажки. Он вытащил еще одну сигарету из пачки, прикурил ее от первой, встал и снова заходил по комнате. Кем, черт дери, он себя возомнил? Алина была абсолютно права: ни в одной лотерее — а тем более такой — главный приз два раза подряд не выигрывают. И с чего это вдруг он стал настолько бесстрашен? Точнее, когда и с какой стати вообразил себя этаким рыцарем без страха и упрека? Страх по-прежнему жил в нем, и это он знал на все сто. Пусть и не прежний, не пещерный, не первобытный, но зато осознанный и подкрепленный всем, что он видел и пережил. А видел он предостаточно: и саму дьявольскую тварь, и почерневшее в считанные минуты лицо несчастного пенсионера, и то, что осталось от человека, который еще за два дня до того был жив и здоров. На какое уж тут геройство останется сил…

Телешов вдавил окурок в пепельницу и направился на кухню. Там, встав на табурет, он покопался в кладовочке над кухонной дверью и выудил из нее старый обшарпанный фонарь. Щелкнул кнопкой. Нить лампочки светилась едва заметным красноватым светом. Ладно, в конце концов он и так направляется в магазин. Там и батарейки прикупить можно.

Сергей вышел из дома и осмотрелся. Во дворе, образованном группой пятиэтажек, не было ни души. Он кивнул: иначе и не могло быть. Все обитатели квартала сидели по домам и вовсе не рвались на прогулку. Все — это значит, те, кто еще не убрался подальше отсюда. В том, что были и такие, Телешов убедился, когда увидел, что у домов стояло раза в два меньше машин, чем обычно. Правильное решение, подумал он. По-хорошему эвакуировать надо было бы всех. Сергей невесело хмыкнул: надо бы. А куда? Когда некуда пристроить сотни тысяч беспризорных детей, когда офицеры — последние защитники Отечества — живут в едва ли не картонных бараках?

Сейчас он брел по пустынной улице по направлению к супермаркету — один наедине со своими мыслями. Что с нами случилось? И когда? Что изменилось в человеке — на психологическом уровне или уже и на биологическом? Как же прежнее поколение выдержало ту страшную войну? Как родной его город выстоял в чудовищных условиях блокады? Неужели то, что происходит сейчас, страшнее и блокады, и войны, и нечеловеческих усилий по восстановлению разрушенной войной жизни? Крути не крути, а получалось так, что — страшнее. Та беда была огромной, превосходившей все мыслимые масштабы. Но беда была — одна на всех. И восприняли ее именно как беду общую. Каждый принял на себя часть этого общего бремени. Теперь же беда раздробилась, рассыпалась молекулами-корпускулами, и если это твоя беда — то только твоя, а не чья-то еще. Как и беда другого — уже никак не твоя. Вместо одной, огромной и общей — миллионы и миллионы изолированных, чьих-то, не моих. Это же не моя двенадцатилетняя дочка за пару сотен рублей ублажает сейчас пузатого гостя из ближнего зарубежья, который уже давно чувствует себя не гостем, а хозяином. Это же не мою мать застрелили в упор борцы за свободу в далекой Чечне при полном безразличии весело гулявшей власти. Это же не моего сына та же власть — в промежутках между пьянками-гулянками — швырнула на съедение тем же бандитам, без подготовки, экипировки, без плана и смысла, иначе говоря, на верную смерть. И этот вконец опустившийся бомж — пока еще тоже не я. Вот потому-то все так и хорошо, прекрасная маркиза.

Нет, подумал он. Беду делают общей вовсе не масштабы самого бедствия. Способность чувствовать чужую боль как свою, вот в чем все дело. Когда же и почему подвергли мы себя этой дьявольской анестезии? Когда каждая индивидуальная наша хата оказалась с краю? Когда нормальные, умные, добрые, хорошие люди вдруг решили жить по принципу зоны, где сдохни ты сегодня — а я завтра?

Да все тогда же, дорогой Сергей Михайлович, все тогда же. И не без твоего посильного участия. С чем можешь себя — и других — от души поздравить.

Он не заметил, как подошел к самым дверям освещенного супермаркета и подивился, увидев на них табличку «открыто». Телешов толкнул дверь и прошел внутрь.

За кассой сидела все та же унылая администраторша. Подменить ее было, очевидно, некому. За прилавком скучала теперь уже одна продавщица, а покупателей не было и вовсе ни души.

Сергей подошел к кассе и стал рассматривать упаковки с батарейками. «Дюрасел» стоили дороже остальных, но и запас у них, кажется, был побольше. Хотя для чего ему какой-то могучий запас? Не сутки же напролет он собирается светить во все стороны своим ржавым фонариком?

— Мне две «Дюрасел», — неожиданно для себя сказал Телешов. — Вон те, большие.

Администраторша, вздохнув, приподнялась, чтобы снять батарейки, и провела упаковкой над сканнером.

— Пятьдесят шесть рублей.

— Там же написано «двадцать восемь»… — опешил Сергей.

— За одну. Вам одна нужна или вся упаковка?

— Две. Мне нужно две, — поспешно сказал он. — То есть, вся упаковка.

Он достал из потертого портмоне пятидесятку, нарыл в кармашке шесть рублей мелочью и положил на подносик для денег.

— А Гоша? Грузчик? — поинтересовался он. — Здесь?

Администраторша, рассортировывая мелочь по ящичкам кассы, молча махнула рукой в сторону подсобки. Сергей кивнул и направился к дверям служебного помещения.

Когда Телешов вошел в подсобку, Гоша, услышавший его шаги, уже вскочил, а в глубине помещения мелькнула тень его собутыльника, бросившегося прятаться за штабеля картонных коробок.

— Тьфу ты, черт… — Гоша вздохнул с облегчением. — Михалыч. Ну напугал. Я уж думал, что мымра. — Большим пальцем он показал в сторону торгового зала. Потом, не оборачиваясь, бросил: — Вылазь, Бармалей. Ложная тревога.