— Не понял я вас! Василий сказал, что вы врач, — гневно скривил губы Палыч.

— Я действительно врач. — Дед прикурил от Балериной папиросы. — Но врач-психиатр.

— А что ж ваш Вася плел про «скорую помощь», где вы якобы сорок лет отработали?! — не поверил Игорь, демонстративно уперев руки в бока.

— Ну, так я и работал сорок лет в «скорой психиатрической помощи», — спокойно объяснил дед.

— Да фигли там перевязывать… Валерка отбросил свою папиросу и присел рядом со мной. — Водкой залить да пластырем заклеить. Верно, дед?

Психиатр осторожно развел руками:

— Ну, в целом, наверное, это разумный способ лечения, — сказал он. — Но теория говорит, что возможны осложнения. Э-э… вплоть до гангрены. Впрочем, здесь я не специалист. Я же психиатр… э-э… к сожалению.

— Значит, психиатр? — с нажимом сказал Палыч, подойдя к деду почти вплотную.

— Психиатр, — кивнул тот, деликатно выдувая папиросный дым в сторону.

— Тогда прошу вас пройти во-он в тот автобус. Там вас ждут тридцать пять пациентов, и я хочу, чтоб через час они перестали скулить сквозь зубы и начали хотя бы плакать, как нормальные дети! — неожиданно сорвался на крик Палыч.

— Хорошо-хорошо…

Дед успокаивающе поднял бугристые ладони и послушно побрел к автобусу, докуривая на ходу папироску.

Палыч пошел открыть ему дверь, но потом сразу вернулся к нам, больше не желая, видимо, травить себе душу.

Валера снял с меня бронежилет, куртку, ремень вместе с помпой, а вот с футболкой оказалось сложнее — кровь с левой стороны пропитала ее всю и успела засохнуть, так что мы минут пять спорили, стоит ли вообще отдирать присохшую намертво ткань. Я предлагал оставить все как есть, поскольку мне и так было неплохо, а Васильеву, похоже, было интересно послушать, как я буду орать, поэтому он, напротив, настаивал на немедленнй ампутации футболки, пугая меня откровенно надуманными историями из своей милицейской практики.

Наши прения прервал Палыч с бутылкой водки в руках. Он принялся поливать мое плечо этой живительной влагой, а когда я начал возмущаться ненаучностью подобной процедуры, зачем-то показал мне на речку со словами:

— А вон и чудище речное выплывает, смотри!..

Разумеется, как последний дурак, я уставился на речку, и тогда эти два живодера содрали с меня футболку, быстро распоров ее на брюхе и спине штык-ножами от «калаша».

Я решил не доставлять им удовольствия и поэтому не орал, а только шипел, сочиняя замысловатые ругательства вроде «бесперспективных гамадрилов» и «такелажных губошлепов», но потом из моего плеча мощными толчками пошла кровь, и болтать мне совсем расхотелось.

Палыч поливал меня водкой, а Валера деловито искал под кожей картечины и, кстати, нашел штуки три, тут же выковыряв их штыком. Остальные сидели много глубже, и я сказал этим садистам, что у меня кружится башка от потери крови. Это было правдой, и тогда они наконец начали меня перевязывать.

Это мероприятие доставило мне еще несколько интересных минут, но кровотечение они действительно остановили, а раны продезинфицировали, и я решил сильно на них не ругаться. Меня вдруг сморило в тяжелый, тягостный, бредовый сон, и я лег мордой прямо на траву, потому что вдруг понял, что до «форда» сам не дойду. Я еще чувствовал какие-то легкие касания и толчки, слышал возбужденные голоса и даже истерические крики, но мне уже было плевать абсолютно на все, и я отдался своей внезапной слабости полностью и безраздельно. Я вдруг понял, что умираю, и моя душа отправляется туда, куда полагается отправляться душам безнадежных грешников. Потом слегка шевельнулся Чужой, но и он согласился, что лежать без движения намного лучше, чем вставать и стрелять неизвестно в кого и зачем…

В мутной пелене плавали слова и предметы, и мне каждый раз приходилось прилагать серьезные усилия, чтобы увидеть, что именно болтается возле моего носа. Там, вообще говоря, много чего болталось: «Краткий курс истории РПЦ» в трех томах, деревянный барометр, подаренный дивизионным начальством за победу на конкурсе «Ворошиловский стрелок», компьютер «Синклер», собранный мною собственноручно в возрасте одиннадцати лет от полной безысходности и отсутствия перспектив на «настоящий Пи-Си», изумленное лицо профессора Фирсова, на глазах у которого я растягиваю свои личные хромосомы из четвертичной структуры в линейную и обратно, а также потрясающая в своей конкретности табличка «Пошел отсюда на хуй, Пожарский!», повешенная на парадную дверь по-литеховской общаги. Помню, что табличка меня возмутила наиболее значительно, и я довольно долго раздумывал, кто бы это мог ее повесить. Пришел к мысли, что, кроме Наташки из 315-й, сделать это практически некому. Ну, разве что еще Валька из 219-й, но это вряд ли, потому что она матом даже по-английски не ругается. Придя к этому выводу, я вдруг моментально успокоился и крепко уснул.

Очнулся я на шершавых креслах микроавтобуса и, просыпаясь, мучительно долго смотрел в ослепительно яркое квадратное пятно, пока не понял, что это отодвинутая до максимума пассажирская дверь. Тогда я сел в кресле, оглядываясь по сторонам, пока не сфокусировал взгляд на своей помпе, небрежно валяющейся на сиденьях правого борта.

Я осторожно повесил помпу на левое плечо, поверх плотного кокона бинтов, потом задумчиво посмотрел на куртку, висевшую на спинке сиденья впереди, но надевать ее не стал — из ослепительно квадратной дырки несло такой вязкой духотой, что впору было снимать брюки.

Я медленно привстал и на полусогнутых ногах выбрался наружу.

На берегу речки царило вопиющее безобразие и разнузданное веселье — очередь из десятка голых детишек стояла у самой кромки воды, где их поливали из двух пластиковых канистр полураздетые Валера с Палычем, после чего мокрые, но счастливые дети снова бежали в хвост очереди, нетерпеливо подпрыгивая на месте в ожидании повторения процедуры.

Еще пара десятков детей с мокрыми волосами, но уже одетые, сидели кружком вокруг деда и, преданно выкатывая на него глаза, что-то ему рассказывали, перебивая друг друга звонкими, резкими голосами.

Когда я вышел на середину поляны, на меня все уставились, как на привидение, а ближайшая ко мне девочка вдруг вскочила и рванула к деду, всхлипывая в бурно развивающейся истерике и указывая на меня пухлой ручонкой:

— Дедушка Олег, у него ружье, как у тех самых. И лицо злое!!

— Что ты, Олечка, это же хороший дядя, это же наш дядя, это добрый дядя, — захлопотал дед, обняв девочку одной рукой, а другой рукой показывая мне увесистый кулак.

Я, разумеется, все сразу же понял и вернулся к «форду», спрятав помпу в салоне.

Мое возвращение на пляж дети восприняли уже много спокойнее, хотя и несколько настороженно.

— Дядя Антон, не могли бы вы, как любезный сэр, сменить меня на этом посту, пока я не покурю? — крикнул Васильев, помахав мне канистрой.

Я дошел до берега, забрал у Васильева канистру и, поняв, что она пустая, окунул ее одной правой рукой в воду — использовать левую руку мне было боязно. Набрав литров пять, я, опять же одной правой, поднял канистру над головой и тут же под ней оказался смешной черноволосый и гибкий, как лоза, пацан, заранее повизгивающий в предвкушении душа. Я щедро полил его и, когда канистра опустела, мягко пихнул в направлении берега: