– Вы не смотрите, что он смирный сейчас – он сбежать хотел, и ножиком мне новый армяк попортил!

– Воевода?… – мрачно, как в оптический прицел, прищурился царь, и сцена унижения и предательства обласканного военачальника в тот злосчастный вечер в трапезной снова воскресла в памяти.

Букаха завертелся в руках кузнеца, как будто под его ногами развели костер, дико замычал, но Семен был начеку.

– Веди изменника Букаху ко мне в хоромы. А вместо своего армяка, за то, что поймал его, получишь шубу с моего пле…

Царь умолк на полуслове, мысленно сравнив свою фигуру и фигуру молодого гиганта. Их плечи явно были разного размера.

– Кхм… – задумчиво пощипал бороду царь. – Вместо испорченного армяка получишь штуку первосортного сукна и соболей на опушку. А сейчас давай, не медли. Уж больно давно мы с воеводой не виделись…

Царь первым вошел в свой кабинет и остановился на пороге, словно налетев на невидимую преграду – уж не ошибся ли он этажом или крылом?

Кабинет за время его отсутствия радикально сменил сферу интересов.

Там, где при нем, Симеоне, висели карты, портреты предков, боевые знамена отличившихся дружин и охотничьи и военные трофеи, напоминавшие о славной юности не только его самого, но и всей лукоморской династии, выросли шкафы и полки, набитые ретортами, склянками, бутылями, горелками, перегонными кубами и прочими вещами странными и отталкивающими, чему нормальный человек и названия знать не может, и не дай Бог, когда-нибудь вообще узнает. Нечистые атрибуты темного колдовства расползлись по столу, залив его, проев и местами перекрасив во все цвета радуги, если бы, конечно, на каком-либо небосводе нашлась радуга, сияющая всеми оттенками черного, коричневого, грязно-фиолетового и ядовито-зеленого. Они забрались на подоконники, повисли на крюках, изгнав оружие и штандарты, взлетели под потолок и усеяли отвратительным ковром весь пол, поджидая, как мины магического действия, неосторожного неприятеля.

Было похоже, что колдун занимал не только его трон, но и его рабочие палаты.

– Какая гадость… – сморщился царь и брезгливо подвинул ногой почти пустой мешок у порога.

В мешке что-то тоненько и жалобно звякнуло на разные металлические голоса. Симеон попытался представить, что бы там могло быть, но кроме большой кучи стальных колец ему в голову ничего не шло, и он рассердился.

Пинком отшвырнул он черный мешок – тот отлетел на средину кабинета, печально дзенькнув (да что там у него такое?!), сделал шаг… И споткнулся о коробку.

– Да чтоб тебя!.. – откинул он и ее в сторону и сделал еще один, сперва осторожный, шаг вперед, но потом плюнул, фыркнул, и зашагал решительно, с раздражением расшвыривая направо и налево оборудование осиротевшей магической лаборатории, как будто жалея, что на месте этих коробов, тюков, мешков и пакетов не было самого Чернослова.

Так, то ли пританцовывая, то ли тренируясь перед воображаемым футбольным матчем, царь прошествовал к столу, подтащил к нему такой же пятнистый стул, хотел сесть, но передумал, и встретил влекомого не знающей пощады рукою кузнеца Букаху стоя, гневно подперев тощие бока кулаками.

– Что ж ты это, подлец, так меня подвел, а? – сердито заговорил он, не дожидаясь, пока Семен отпустит пленника. – Я тебя жаловал, награждал, уважал, ублажал, а ты…

Букаха рухнул на колени, ткнулся физиономией в пол и жалобно замычал.

– Да когда ты к нему переметнулся, я подумал – сплю! Колдун – наяву. Солдаты его – наяву. Разгром в трапезной – наяву. А измена твоя – поверить не мог!..

Бывший воевода застонал еще жалобней, с подвыванием, что должно было выражать по его замыслу полнейшее раскаяние.

– И ты ж не только тогда струсил – это я еще могу понять. Ну дал слабину человек, ну с кем не бывает. Но ты ж еще потом за невесткой моей соглядатайствовал, колдуну проклятому на нее доносил! По своей воле, не по принуждению! Она через тебя чуть в лапы его гнусные не попала!

Изменник закатил очи и начал биться лбом об пол – быстро, но не сильно.

– Да ты чего ж молчишь-то? – сурово прикрикнул на него царь. – Стыдно, а?

– Да немтой он, ваше величество, – деликатно откашлявшись, решился кузнец привлечь к себе высочайшее внимание. – Допрашивали мы его уже, так он и тогда ничего не говорил – всё «му» да «му»… Может, язык проглотил? Или отрезали?

– Отрезали?… – забеспокоился почему-то за Букаху царь. – Ну-ка, злыдень, покажь язык!

Тот с готовностью перестал пытаться пробить пол головой и запрашиваемое продемонстрировал.

– Нет, целый… – с непонятным облегчением вздохнул царь. – Наверное, это его Бог наказал за измену…

Букаха, решив, что его простили,[43] на четвереньках бросился к царю и попытался обнять его коленки. Симеон покривился, как будто к нему полез ласкаться слизняк, и поспешно отодвинулся на шаг.

– Не приставай ко мне. Кыш, кыш, – замахал он на готового предпринять вторую попытку воеводу как на прилипчивую муху. – Убери его от меня, кузнец. Смотреть противно. Молодец… среди овец.

Семен с радостью подхватил предателя за шкирку и отнес на пару метров от сурово насупившегося царя. Букаха отчаянно замычал, заломил руки и стал рвать на себе волосы.

– Ишь, кается… – ворчливо заметил Симеон. – Грешить не надо было – каяться бы не пришлось.

– Извиняйте, вашвеличество… Что с ним делать-то теперь прикажете? – спросил кузнец, встряхивая своего подопечного, чтобы тот успокоился.

Подействовало плохо.

– С ним-то? – царь задумчиво почесал в затылке. – По традиции его, как военного, после всего, что случилось, надо бы запереть в комнате с луком и одной стрелой…

Предатель горестно взвыл.

– …Но в честь такого радостного дня объявляю ему амнистию, – махнул на него рукой Симеон. – Если разобраться, он уже сам себя наказал. Немым остался. Звания, положения, имущества лишился. Позором имя свое покрыл. И наказание ему я объявляю такое. Коли ты, горе-воевода, державу свою предал, то и ты ей не нужен больше. Вечер тебе на сборы, а завтра твоей ноги в Лукоморске чтоб не было. А ежели тебя через неделю кто в Лукоморье встретит, на севере, на западе, на юге, на востоке ли – то не сносить тебе головы. Нет тебе в моей державе для тебя больше места. Убирайся, куда глаза глядят. Вот тебе мой приговор.

Букаха, с напряжением вслушивавшийся в каждое слово царя, отчаянно замычал, заметался и снова сделал попытку разбить толстые доски пола лбом.

– Вопи – не вопи, а слово мое тверже гороху, – шагнул вперед и непреклонно ткнул в его сторону пальцем Симеон. – Потому что веры тебе моей уже нет.

Под ногой его снова что-то зазвенело.

Изменник умоляюще заскулил и начал бить себя в грудь.