На фотографии у Дедушки белая рубашка с закатанными рукавами, широкие брюки из грубой ткани, похожей на твид, через которую не проникнет и соломинка. С крыши свисают две лестницы, похожие на самодельные. Они зацеплены за конек, и потому похоже, что Дедушка поднимается в огромное синее-синее небо. Мартин Ливерпул окликнул его, поэтому он обернулся на полпути, взбираясь по лестнице, и теперь он в прекрасной позе и ракурсе, голубое небо позади него, а прямо перед ним тот же вид на несущуюся реку Шаннон, какой открывается у меня из окна в крыше. Дедушка еще не знает, что его сердечный приступ уже в пути. Еще не знает, что у него есть время только на то, чтобы покрыть крышу соломой, привезти домой торф и подковать двух лошадей.

Jaykers God[431], как говорит Томми, но он был прекрасным воплощением мужчины.

А, ну и что!

На этом история Томми заканчивается.

Но это не конец.

Следующая часть — волшебная сказка.

Апрельский день. Идет дождь. Быстро бежит река. Девушка, чей отец умер, живет вдвоем с матерью в покосившемся доме у реки. В душе той девушки что-то надломилось в день смерти отца, и если вы девушка, а вашим отцом был Спенсер Трейси, то вы не можете ни починить, ни исправить ту сломанную часть, чтобы она перестала болеть. Однако та девушка смогла найти в себе и терпение, и силу, и не ожесточилась, и имя ее было Мэри МакКарролл, и она была красива, не осознавая этого, и еще в детстве мать с отцом восхищались и гордились ею. Так вот, та девушка гуляет по берегу реки под апрельским дождем.

А на том месте, которое во владениях Шонесси называется Порог Рыболова, где земля вроде как немного приподнимается и нависает над рекой Шаннон, точно на том самом месте, о котором в книге «Лосось в Ирландии» Авраам Суейн говорит, что лососи туда проходят каждый день, и, хотя земля там коварна, он называет это место счастливым, — на том месте стоит незнакомец. У него такой вид, будто он долгое время отсутствовал и возвратился с тем, что в книге «Авессалом, Авессалом!» (Книга 1666, Пингвин Классикс, Лондон) Уильям Фолкнер[432] называет робким изумлением, будто в одиночку прошел через некое тяжелое испытание, вышел из него с другой стороны и сейчас стоит там. Лицо его покрыто загаром, светло-голубые глаза пытаются сквозь дымку разглядеть что-то вдали, губы сжаты. Ему двадцать девять лет, хоть он и выглядит старше, и вернулся он в Ирландию меньше двух недель тому назад, и его ноги все еще чувствуют движение океана, но, как ни странно, река теперь предоставляет ему речную передышку Он стоит там, и зовут его Вергилий Суейн.

Это мы, от Морской водоросли до Суейнов.

Я устроила длинный разбег. Вы просто обязаны так делать, иначе шест не перенесет вас через перекладину.

Именно так и поступил Чарльз Диккенс в «Мартине Чезлвите» (Книга 180, Пингвин Классикс), где в Первой Главе он прослеживает родословную Чезлвитов до Адама и Евы. Родословная МакКарроллов уходит в прошлое гораздо дальше. Она тянется назад за пределы, как говорит Мартин Фини.

Суейны — это письменное, МакКарролл — устное. То, что наше — это история бракосочетания языка и бумаги, бракосочетание невероятного с невозможным. Дети этого брака поразительны.

Когда я говорю, что моего отца зовут Вергилий Суейн, то думаю, что он — повествование. Думаю, что выдумала его. Думаю, что, может быть, у меня никогда не было отца, и в том месте, где он должен быть, я поместила повествование. Я вижу ту фигуру на берегу реки и пытаюсь совместить ее с мальчиком, которого я придумала, но нахожу вместо этого хрящ правды, состоящей в том, что люди не безупречные однородные создания, у них есть необъяснимые части, и чем внимательнее вы на них смотрите, тем более таинственными они становятся.

Никто в нашем округе никогда не называл моего отца Вергилий. Все звали его Верг[433]. И однажды я написала Верг на странице моей тетрадки Эшлинг, про-тезаурус-ила и нашла Край, Границу, Поле страницы, прежде чем дошла до слова Грань, и затем я подумала об этом слове как о глаголе[434] и испытала дрожь, когда написала Приближаться.

Мой отец никогда не говорил нам, где побывал. Глубоко, глубоко, все еще глубоко и еще глубже должны мы пойти, если хотим узнать сердце человека, говорит старый Герман Мелвилл в книге моего отца «Пьер, или Двусмысленности» (Книга 1997, Э. П. Даттон, Нью-Йорк), та книга пахнет подвалом, и в ней на странице 167 есть чайное пятно в форме Гренландии.

Годы между отъездом моего отца из Эшкрофта и его прибытием на Порог Рыболова утеряны. Если вы — ребенок, выросший на Приключенческих Романах, если у вас Спенсер Трейси вместо дедушки Талти, если за дверью несется река, то у вас есть определенный авторитет из-за того, что вы можете объявить в Национальной школе Фахи, что прежде, чем поселиться здесь, ваш отец Уходил в Море. В округе, где река открывается в море, счастливые дети мечтают о том, чтобы отправиться в дальнее путешествие, печальные — мечтают, чтобы их вытянуло отсюда, но и так, и так море остается в центре волшебства. Уходил в Море — определенное положение в обществе. Но авторитет оказался недолгим, потому что я не могла выйти за пределы этой фразы, потому что была застигнута врасплох, когда меня спрашивали, и потому что маленький пучеглазый Шеймас Малви бегал за мной по двору, распевая «Где он был? Где он был?», подвывая при этом таким высоким голосом, какой все Малви получили от горения пластиковых бутылок, потому что стали бросать их в костер после того, как местный Совет начал взимать плату за переработку мусора.

— Он был в Африке? Он был в Австралии?

Круглая голова Шеймаса слегка покачивается из стороны в сторону, выпученные рыбьи глаза блестят, как облизанные лакричные леденцы, и он распевает насмешки и преподает мне универсальную правду, что человеческий ум не выносит неопределенности, даже такой крошечный ум, как у Шеймаса Малви.

Наш отец вышел в море с Ахавом и Измаилом[435]. Это факт. Но не нашел кита. И возвратился с прежними беспокойными исканиями в себе и вдобавок с ощущением, что все зыбко в мире сем.

— Куда ты плавал? — спросил Эней.