Наконец собеседники снова заговорили, но уже о другом: о книгах и литературе. Кто-то упомянул о новом французском переводе «Слепой совы» Садега Хедаята. Мужчины долили себе вина и виски, осушили бокалы и снова налили; пепельницы полнились окурками, в разговоре мелькали строки Хафиза и Руми.

Затем, во время паузы в разговоре, Гольшири посмотрел в мою сторону и заметил, что я наблюдаю за ним. Меня охватило волнение. Он застал меня врасплох, я была не готова к общению с ним. Он подошел ко мне, представился, протянул руку. Вблизи я отметила, что у него обветренные щеки, пухлая нижняя губа, а в уголках глаз залегли морщинки.

Улыбайся, велела я себе, протянула руку и представилась:

– Форуг, – выпалила я и добавила: – Форуг Фаррохзад.

– А, я о вас слышал, – ответил он. – Я читал ваши произведения в последнем номере… – И он прищурился, вспоминая, где видел мои стихи.

Я сообщила ему название журнала, в котором недавно опубликовали мою подборку.

– Да, точно. Я давно не читал таких свежих и оригинальных стихов. – Он затянулся сигаретой и закончил: – Они великолепны.

Так и сказал – «великолепны». В точности это слово. Впился в меня взглядом (глаза у него были карие) и повторил: «Великолепны».

После этого все уставились на меня. Даже притворявшийся безразличным мужчина в круглых очках обратил на меня внимание (его явно задел комплимент Гольшири).

– У вас выходили сборники? – громко спросил он.

– Да. Уже два.

Он поднял брови.

– Неужели?

– Да, – ответила я, изо всех сил стараясь улыбаться. – И сейчас я готовлю к печати третий. Он выйдет в следующем году в издательстве «Амир-Кабир».

Тот затянулся трубкой и, склонив голову набок, уставился на меня, щуря глаза за круглыми стеклами очков, которые, поймав свет, ослепительно блеснули, так что глаз стало не разглядеть.

– Ясно, – сказал он и обернулся к собеседнику. – Удивительно, сколько женщин в наши дни балуются стишками, не правда ли, господа?

Меня окутало облако едкого ароматного дыма из его трубки, и я кашлянула.

– Верный признак прогресса, – почти не скрывая ухмылки, ответил Джавади.

Я рассердилась было, но они уже переменили тему.

– Мы обсуждали новую картину Макса Офюльса[37]. Вы ее видели, госпожа Фаррохзад? – спросил Джавади.

– Нет, не видела.

– Мадам – писательница, – вмешался Камалиазад. – Нельзя ожидать, что она будет следить за новинками европейского кинематографа.

– Но ведь она наверняка интересуется и другими видами искусства? – спросил Гольшири. Обо мне говорили в третьем лице, словно меня тут и не было, однако после слов Гольшири мужчины снова посмотрели на меня. – Разве вы не считаете, госпожа Фаррохзад, что поэту для развития чувствительности необходимо интересоваться искусством как таковым?

– Считаю. Творец обязан обладать познаниями не только в своей сфере искусства, однако такого рода познания не каждый имеет возможность получить, а большинство женщин этой возможности лишены вовсе.

Джавади сощурил глаза.

– Так вы феминистка, госпожа Фаррохзад?

– Ну что вы пристали к женщине! – вступился за меня Камалиазад.

– Вы ведь читаете художественную литературу, не так ли, госпожа Фаррохзад? – допытывался Джавади. Глаза его весело блестели.

– Конечно…

– Тогда, быть может, вы поделитесь с нами мнением о недавно опубликованном произведении?

– О каком?

– О «Пустоте». Вы ее читали?

Я боялась, что он назовет незнакомое мне название, но это узнала сразу. Этот хваленый рассказ, по сути, был и не рассказ вовсе, а бессвязное и невразумительное философствование какого-то напыщенного графомана, чье имя я даже не запомнила.

Я повернулась к Джавади.

– У меня не было возможности учиться в университете и смотреть иностранные фильмы, однако, по-моему, для произведения искусства зрители и читатели важнее творца. А в «Пустоте» все наоборот.

– Объясните же нам подробнее, госпожа Фаррохзад, – попросил Камалиазад.

– Видите ли, – начала я, – у меня сложилось впечатление, что единственная цель этого произведения – доказать, что читатель дурак, а это, на мой взгляд, мелочно и высокомерно.

Повисло странное молчание.

– Господин Джавади, – сказал наконец Камалиазад, обращаясь к мужчине в круглых очках, – вам следует поблагодарить эту ханум за искренний отзыв о вашем произведении.

Я перевела взгляд с Камалиазада на Джавади, силясь понять, не шутка ли это. Оказалось, нет.

– От благодарностей я воздержусь, – Джавади впился в меня взглядом, – лучше ответьте мне на один вопрос, госпожа Фаррохзад.

Я вспыхнула.

– Да?

– А если люди и правда глупы?

– Прошу прощения?

– Скажем так, пристало ли творцу опускаться до уровня умственных способностей окружающих – или тех, кто стоит перед ним?

Его слова дышали такой злобой, что смущение мое вмиг улетучилось.

– Оскорбляя других, вы лишаете себя всякой возможности поспособствовать их развитию, а не желая признавать их мнение сколь-нибудь важным, вы отказываетесь от главной цели творчества.

– И в чем же она заключается? – спросил Дарьюш Гольшири.

– Вы наверняка и сами знаете, господин Гольшири.

– Мне интересно услышать это от вас, госпожа Фаррохзад.

– В том, чтобы налаживать связи, – ответила я. – И не только между идеями, но и между людьми.

Он легонько кивнул и улыбнулся – мне показалось, с одобрением. Или даже с восхищением. Я вздернула подбородок, глубоко вздохнула и улыбнулась в ответ.

* * *

Какая бы сила ни тянула меня прочь от того места, где бы мне следовало быть, от той жизни, которую мне следовало бы вести, – я ее не утратила. Она осталась во мне – и теперь влекла меня в другую сторону.

Вечеринка закончилась глубоко за полночь: уже забрезжил рассвет.

– Расскажи мне о Дарьюше Гольшири, – попросила я Лейлу, когда ушли последние гости. – Ты хорошо его знаешь?

Она была порядочно пьяна, глаза ее блестели. В одной руке она держала бокал вина, другой обняла меня за талию, и мы вместе поднялись по лестнице.

– Мы знакомы очень давно, наши семьи были близки, но по-настоящему Льва не знает никто, что лишь доказывает его гениальность. Он начинал внештатным корреспондентом американских информагентств. Теперь все его называют первым серьезным иранским режиссером. Его фильмы смотрят за рубежом.