И тут она увидела связника. Он сидел за столиком у окна. Худой розовощекий мальчик, не старше двадцати, лопоухий, сероглазый. Затылок и виски выбриты, от макушки до лба дыбится густая светло-русая щетинка.

Он держал в левой руке свернутый в трубку декабрьский номер журнала «Серебряное зеркало». Держал именно так, как было условлено, не закрывая ладонью квадратик рекламы на задней обложке. Белокурая женская голова в полупрофиль нюхает своим идеально прямым арийским носом флакон с яркой этикеткой. Внизу полуготическим шрифтом надпись, крупно: «Классический одеколон „4711“ предназначен только для истинных немцев». Ниже, чуть мельче, пояснение: «Самый известный немецкий одеколон „Настоящая Кельнская вода“ получил свое оригинальное название „4711“ по номеру дома в Кельне, где вот уже несколько веков торгуют этим сильным и нежным, исконно арийским ароматом».

Девушка на рекламной фотографии была Габи, Габриэль Дильс, корреспондент дамского журнала «Серебряное зеркало», член Имперской ассоциации немецкой прессы, популярная журналистка. Кроме одеколона, ей приходилось рекламировать пудру, зубную пасту, шляпки, вечерние платья, торжество нацистской идеологии. Она терпеть не могла такой вид заработка, хотя платили за это больше, чем за статьи и репортажи. Сниматься в рекламе ее просил владелец журнала, ему она не могла отказать.

Франс Герберт Мария фон Блефф был убежден, что лицо Габи в рекламе и на плакатах работает на популярность журнала лучше, чем ее статьи. Габи считала это глупостью.

Пресса Третьего рейха стала нестерпимо скучной, тиражи газет и журналов падали. Картинки с идеальными нордическими лицами окружали обывателя на улицах, в кафе, в транспорте, в магазинах, от них давно уже тошнило, а вот текстов, написанных легко и живо, катастрофически не хватало. Мода осталась чуть ли не единственным прибежищем для приличной журналистики, все прочее было пропитано идеологией настолько, что читать невозможно.

Впрочем, съемки для рекламы и плакатов отнимали не слишком много времени и сил. К тому же тиражирование идеального нордического лица Габриэль Дильс являлось еще одним косвенным подтверждением ее лояльности.

С владельцем журнала у Габи сложились весьма близкие отношения. Она считала огромной удачей, что отпрыск древнего баронского рода гомик. Во-первых, это избавляло ее от необходимости спать с ним. Во-вторых, она была посвящена в его постыдную, опасную тайну, и это давало ей определенную власть над ним. В-третьих, матушка фон Блефф, оголтелая нацистка, отвалила Гитлеру огромные деньги, и теперь ее сын имел доступ в высшие сферы. Помогая Франсу скрывать тайну, она появлялась с ним на разных закрытых мероприятиях в качестве сначала близкой подруги, а теперь уже невесты, и таким образом узнавала много интересного.

Связнику принесли кофе. Он выглядел забавно, этот мальчик, он изо всех сих старался казаться взрослым, опытным. Надменно щурился, когда затягивался, и смешно пучил губы, выпуская дым. Небрежно бросил журнал на стол, кивнул официанту. Даже в его коротком «данке шен» слышался русский акцент. Ботинки у него были дешевые, из какого-то грубого материала, и явно холодные для берлинской зимы. Габи заметила, как его взгляд скользнул по рекламной картинке, потом по ее лицу. Он сверял портрет с оригиналом. Жутко волновался, бедняга.

«Ничего, малыш, ты справишься», – мысленно подбодрила его Габи, поймала его взгляд, подмигнула, скорчила смешную рожу.

В ответ он сердито нахмурился, отвернулся.

«Ладно, не буду тебя смущать, ты такой серьезный, – Габи тоже отвернулась, подумала: – Господи, они там с ума сошли? Прислали ребенка. Засыпется, меня засыпет. Вот кретины!»

Она оглядела кафе. Из дюжины посетителей любой мог оказаться агентом гестапо, в том числе и смешной мальчик, предполагаемый связник.

Официант, вышколенный хлыщ, точно был осведомителем. А кто не был? Подавляющее большинство граждан рейха аккуратно выполняли циркуляр Геринга, в котором утверждалось, что отказ от доносительства должен рассматриваться как враждебный по отношению к правительству акт.

Габи попросила счет. Связник услышал, но не повел бровью, медленно, мрачно цедил свой кофе, смотрел в окно. Официант подошел через пару минут. Вместе со счетом он принес журнал «Серебряное зеркало», тот же номер, что лежал на столе связника.

– Фрейлейн Дильс, позвольте автограф, – голос у официанта был высокий, почти женский.

«Как у Гейдриха», – невольно подумала Габи, размашисто расписалась на рекламной картинке и вытащила из сумочки несколько марок.

– Фрейлейн Дильс, пожалуйста, вас не затруднит вот здесь, где ваша статья, написать какое-нибудь пожелание моей невесте, ее зовут Эрика, завтра день ее рождения.

«Дорогую Эрику поздравляю с днем рождения, желаю здоровья и счастья» – написала Габи.

– Благодарю вас, фрейлейн Дильс, – официант краснел, часто моргал и улыбался. – Нам так нравятся ваши статьи. Эрика и я, мы всегда ждем их с нетерпением.

У него были рыжие пушистые ресницы. Улыбка широкая, во весь рот. Он, как фокусник, извлек из рукава маленькую яркую бонбоньерку, перевязанную розовой лентой.

– Это вам, от заведения. Шоколадные конфеты ручной работы.

Связник нервно курил и постукивал пальцами по скатерти. Подкрашивая губы, Габи поймала в зеркальце его напряженный взгляд.

В гардеробе, на журнальном столе, среди разложенных газет она заметила пару номеров «Серебряного зеркала». У нее пересохло во рту.

Идея сделать журнал опознавательным знаком принадлежала прежнему связнику или кому-то из его руководителей. Вроде бы вполне надежно. Мужчины не читают дамских модных журналов, и тот, кто будет сидеть в воскресенье в полдень в кафе «Люциус» с номером «Серебряного зеркала», никак не может оказаться случайным человеком. Однако авторы этой чудесной идеи не учли, что в рейхе практически не осталось нормальной прессы. Нацистские газеты, разложенные на столике, наполнены истерической геббельсовской пропагандой и враньем. Даже официант с фюрерскими усиками предпочитает дамский журнал.

«Успокойся, – приказала себе Габи, – журнал – всего лишь первый опознавательный знак. Должны быть другие. Случайный человек не может пойти следом за тобой в кинотеатр „Марс“ на двухчасовой сеанс, сесть рядом в последнем ряду и уж тем более произнести слова пароля: „Вы удивительно похожи на Марику Рёкк“. Даже если предположить самое невероятное стечение обстоятельств: какой-нибудь тайный воздыхатель, приставала, любитель уличных знакомств, увяжется за мной из кафе, он ни за что не скажет именно эту фразу. На Марику Рёкк я ни капельки не похожа».

Было ужасно холодно, градусов десять мороза. Январь 1937-го выдался какой-то особенно злой. Широкие берлинские улицы, кафельные туннели проходных дворов продувались насквозь ледяным колючим ветром. Габи подняла воротник шубки, спрятала руки в тонких перчатках в рукава, пошла очень быстро, почти побежала, запрещая себе оглядываться.

Каблуки весело цокали по обледенелому тротуару. Несколько раз ветер чуть не сорвал шляпку. Остановившись на переходе, пока гремел трамвай, Габи повторила про себя ответ на пароль: «Мы с Марикой близнецы, еще бы нам не быть похожими». За этим должно последовать: «И вы так же великолепно танцуете?» – «Нет, я танцую значительно лучше». Потом придется сидеть молча до конца сеанса, выйти по отдельности, петлять по улицам, площадям, проходным дворам, не теряя друг друга из виду и бесконечно проверяясь.