— Лев Семенович, я вас поздравляю! И Бориса Лукича…

— Спасибо, передам… А за сим честь имею откланяться…

— А чай! — заволновалась мама. — Как же вы… Опять бегом…

— Спешу на пункт междугородней связи. Телефонный разговор с… балтийскими абонентами. Заказ на восемнадцать часов московского времени, боюсь опоздать…

Он ушел, а Лодька улегся поверх одеяла с «птичьей книгой». На титульном листе с фотографией взлетающих лебедей было размашисто написано тушью: «Всеволоду Глущенко от авторов. С пожеланием всегда жить с ощущением распахнутых крыльев. Февраль 1951 г.» И стояли витиеватые подписи.

Лодька снова начал перелистывать страницы с фотографиями. И стало казаться, слышится шорох перьев, шелест леса и плеск воды. В общем-то Лодька был городской человек (хотя известно мнение: «Тюмень — столица деревень»), лесной и всякой там озерной жизни почти не знал, в птичьих породах, кроме воробьев, щеглов и синиц, да еще сорок и ворон, не разбирался вовсе. Но сейчас вдруг ощутил запахи и звуки вольной природы…

И все было хорошо, только где-то в глубине царапало ощущение, что его, Лодькин, вопрос о псевдониме Льва Семеновича оказался каким-то… ну, некстати, что ли… Однако чувство это было смутным и несильным, Лодька скоро забыл о нем.

«А за нож-то я так и не сказал спасибо! — вдруг спохватился Лодька. Потом подумал: — А может, и хорошо. А то спросил бы…»

Железные опилки

Да, если идешь на поправку, жизнь становится все приятнее. Скучновато малость, но зато можно бездельничать с полным правом. Мама, правда, намекала, что полезно бы почитать учебники, чтобы не отстать от школьной программы. Лодька, однако, рассудил, что никуда учебники не убегут. И программа тоже…

Одно огорчало: никто из ребят за целую неделю не навестил его. Ну, что касается седьмого «В», то от них и не дождешься. И не очень-то и надо. «Герценская» компания, она вообще к таким «нежностям» не приучена. Стася — с ней понятно. Борька, небось объяснил строго-настрого про инфекцию. Но сам-то он мог бы заглянуть хоть разок. Или по правде так дрожит над своим голосом?

Приходила Капитолина Аркадьевна, осмотрела Лодьку и почему-то покачала головой, хотя он был уже вполне на ногах.

— Вот тебе справка. Особенно не скачи, на улицу не суйся. С ангиной не шутят, может быть осложнение на сердце. Особенно в твоем переходном возрасте. Маме скажешь, что в школу — только с понедельника. Впрочем, я позвоню ей на работу.

Лодька не стал впадать в уныние. Тем более, что Галчуха принесла из училищной библиотеки и дала ему первый том романа «Великий Моурави»: про старинную грузинскую историю, про полководца Георгия Саакадзе и множество всяких приключений. Лодька раньше смотрел про Саакадзе двухсерийное кино (обалдеть!), но понятия не имел, что есть такая вот многотомная эпопея. «Опупея», — выразился бы Борька и сразу заканючил: — Дай почитать…»

«А вот фиг», — мысленно отозвался Лодька, поскольку Борька все не появлялся. А может, он тоже заболел?

Наверно, так и было. Потому что прошло еще три дня, а он все не заглядывал. Но зато в четверг вдруг появились неожиданные гости — Гоголь и Синий.

— Ребята! Проходите! — изумился и возликовал Лодька. Эти двое раньше никогда не бывали у него.

Они стеснительно топтались валенками в дверях.

— Значит, все болеешь, да? — насупленно сказал Гоголь. — Арон говорил, но мы подумали, что, может, уже кончил…

— В общем-то еще не кончил… Температуры нет, но из дома не выпустят до понедельника.

— Жалко, — неуклюже выговорил Синий. — Но тогда конечно. Не придешь…

— Куда?

— В штаб… — Синий глянул из-под растрепанной шапки и, словно спохватившись, стащил ее. — Мы решили, что надо посидеть. Вспомнить в общем…

— Что… вспомнить? — спросил Лодька с непонятным и растущим беспокойством.

— Ну… девятый день же… — произнес Гоголь, глядя на свои валенки с тающим снегом.

— Какой… день? — Лодька по-прежнему ничего не понимал. Кроме одного: что-то случилось

Синий и Гоголь глянули на него разом. И одинаково спросили:

— Ты, что ли ничего не знаешь?

— Чего… не знаю?

Синий зачем-то надел шапку и тихо сказал:

— Ну, в общем… Зина Каблукова умерла…

Слова Маяковского, которые читал в январе о смерти Ленина Матвей Андреевич — «потолок на нас пошел снижаться вороном» — были бы здесь, конечно, слишком сильными. Но все-таки что-то похожее Лодька испытал. Стремительное сплющивание пространства и тяжкий, механический звон в ушах.

Он ничего не стал переспрашивать. Ни восклицать, ни говорить глупые фразы «вот это да», «как же это…», «а почему…» Неотвратимость факта, в который он поверил сразу, делала ненужными всякие слова.

Потом он все же проговорил:

— Нет, ничего я не знал… Взаперти ведь…

— Тогда мы пойдем, — вздохнул Гоголь. — Скажем пацанам, что ты никак…

— Постойте… Арону передайте, чтобы пришел ко мне обязательно. Сегодня же… Скажите, что я уже не заразный…

— Ладно, — кивнул Синий.

— Ага… — сказал Гоголь.

Борька пришел только на следующий день. Около трех часов. Шапкой обмахал от снега валенки:

— Здорово, Лодь! Мне ребята вчера передали, чтоб пришел, но я никак не мог, вечером была репетиция…

Он был румяный с мороза.

— Так и будешь торчать у порога? — сказал Лодька.

Борька сбросил ватник, валенки, прошагал в комнату.

Лодька спросил со скрученной в пружину досадой:

— Раньше-то не мог появиться?

— Ну, я же говорю: была репетиция…

— Я не про вчера, а совсем про раньше… Такое случилось, а я сижу тут, не знаю ничего…

Борька сел верхом на стул, крутнулся.

— Ты про Каблукову, что ли?

Это «про Каблукову» Лодьку резануло горьким удивлением. Он помолчал с растущим комком в горле (будто вернулась ангина). Сказал тихо:

— Я про Зину…

— А чего… — Борька стал смотреть мимо Лодьки, в угол. — Ну да… Я нарочно не стал приходить. Ты же болел. Я подумал: скажу, а у тебя… какое-нибудь осложнение от расстройства. Ты же такой… чувствительный, я же знаю…

Все так же тихо Лодька спросил:

— Борь… с тобой что?

— Что? — сказал он.

Лодька смотрел на Борьку и вспоминал, как Зина у него на дне рожденья пела про собаку и лодку. А еще — как она убеждала его, когда провалился на переэкзаменовке: «Иди, попроси у мамы прощения…» А еще… Да сколько было этих «еще»…

«Вы же были… ну, пусть не друзья, но хорошие же знакомые. Рядом жили столько лет. А сейчас ты…»