— Может быть, им не удастся съесть Эда?

Но Блэз уж устал от этой темы. Он повернулся к Клею — темно-желтые белки глаз, черная радужная оболочка неотличима от зрачков.

— Мы своего добьемся! Слышишь?

Клей вздрогнул от неожиданной горячности этих слов. К счастью, не успел он ответить, как машина остановилась перед отелем. Пока шофер и швейцар боролись за право открыть дверцу, Блэз схватил рукой его бедро и стиснул до боли. На глазах у Клея выступили слезы, но он не шелохнулся. Очевидно, его испытывают каким-то неведомым ему способом. Садист проклятый, думал он, пока сильные пальцы больно сжимали его ногу. Наконец шофер открыл дверцу, и Блэз убрал руку. Но боль осталась. Блэз небрежно пожал ему руку.

— Держи со мной связь.

— Хорошо. — Клей вылез из машины. Нога как отнялась.

— Да!.. — окликнул его Блэз.

— Слушаю, сэр.

— Постарайся, чтобы тебя не убили.

— Постараюсь.

Оба рассмеялись, и Блэз уехал, а Клей остался с гнетущим сознанием, что, быть может, ему не суждено дожить до тех грандиозных свершений, которые Блэз так заманчиво нарисовал перед ним. Но тут все его тревоги рассеяло появление знакомой фигуры. Это была мисс Перрин.

— Только теперь я миссис Фаллон. Я по-прежнему служу у сенатора: заработка мужа на двоих не хватает. Мэнсон по-прежнему работает в казначействе. — Она весело улыбнулась и согласилась зайти к нему в номер выпить стаканчик, как только вручит кое-какие бумаги одному из избирателей сенатора.

ГЛАВА ПЯТАЯ

I

— В Вашингтоне это единственное место, сколько-нибудь похожее на салон, — сказал сержант Иниэс Дункан старшине младшего разряда Питеру Сэнфорду, выходя с ним на Дюпон-серкл.

Питеру захотелось поершиться.

— А что такое салон? Да и нужна ли нам такая штука в Вашингтоне? И для чего идти в «место, сколько-нибудь похожее»?

Иниэс терпеливо объяснил, что там можно хотя бы по-человечески поговорить, почти так же, как в Нью-Йорке — городе, где Иниэс вступил в армию, чтобы убивать нацистов. Но вместо этого его послали в Вашингтон придумывать средства и методы поднятия морального духа войск, уставших от скуки и безделья за три года войны. До войны Иниэс преподавал философию и писал бесчисленные критические статьи о литературе и политике. Несмотря на возраст (ему было сорок пять) и плохое здоровье (он страдал астмой, слишком много курил и из-за плохого зрения был непригоден к несению каких бы то ни было воинских обязанностей), он был зачислен на военную службу и попал в соседний с Питером отдел, где выдавал чудовищную массу писанины, значительная часть которой размножалась на мимеографе. Ему не нравился Вашингтон, но он как мог старался прилаживаться в этом, на его взгляд, провинциальном городе и, подобно чеховскому герою, с печалью говорил о своем отлучении от настоящей столицы. Вашингтон для него попросту не существовал. Он обожал теоретические аспекты политики, практическая же ее сторона его не интересовала. До тех пор пока общественная система не будет коренным образом изменена, утверждал он, бессмысленно даже пытаться понять нынешнюю структуру власти. Но хотя звание и функции председателя комиссии по ассигнованиям палаты представителей казались ему чем-то непостижимым, он читал Локка, цитировал Хьюма и толковал Маркса. Во всяком случае, «они очень скоро сойдут со сцены», — зловеще пророчил он, когда Питер наседал на него с вопросами. Не будут ли «они» сметены революцией или просто унесены потоком истории, этого он не мог сказать.

Разговаривая с Иниэсом, Питер часто спрашивал себя, каково живется человеку, ревниво оберегающему свою нравственную чистоплотность. Именно эта черта в Иниэсе привлекала его больше всего. Иниэс ко всему относился серьезно. Все должно быть взвешено на точных весах неустанно бодрствующего нравственного чувства. На первых порах, пока это было Питеру в новинку, он пытался ко всему подходить с такой же серьезностью и анализировать не только поступки, но и побуждения, не только видимые результаты человеческих усилий, но и их непредсказуемые последствия. В конце концов он превзошел всю науку, но обнаружил, что для него это всего лишьзабава, тогда как для Иниэса и его друзей это составляло подлинный смысл жизни. Суд Иниэса заседал непрерывно, а его суд постоянно удалялся на перерывы. Он попросту был не в силах выносить окончательные приговоры. Глупость и злоба людская скорее забавляли, чем тревожили его, разумеется, если только он сам не становился их жертвой, и тогда ему делалось ясно, что он способен вести себя так же глупо и злобно, как и любой другой. Но, когда его ничто не тревожило, он полагал, что людьми движет исключительно себялюбие, и это не расстраивало его как Иниэса, который с раздражающей ясностью видел неразумность людей и, что хуже всего, присматривался к себе не без самолюбования и вместе с тем с какой-то подозрительностью, не дававшей ему покоя.

Иниэсу было с Питером трудно.

— Ты глуп, — без конца твердил он, но, как истый педагог, не переставал просвещать Питера, который любил учиться; лишь изредка удавалось Питеру восстановить равновесие и утвердить собственное «я», шпыняя Иниэса его незнанием реальной политики и немарксистской истории. Однако Иниэс слышать не хотел ничего такого, чего он еще не знал, и лишь приводил слова Гегеля; он знал то, что знал.

Иниэс недавно развелся с женой, жил один и часто проводил, свободное время с Питером. Обменявшись с ним ролями, Питер, коренной вашингтонец, виделся только с нью-йоркскими друзьями Иниэса. По большей части это были прикомандированные к Пентагону литераторы; некоторые, как ему говорили, были знамениты, хотя он никого из них не знал. Но ему нравилось их лютое презрение ко всему тому, что его учили ценить. Большинство из них, до заключения пакта между Сталиным и Гитлером, были коммунистами. И все без исключения были социалисты — это особенно радовало Питера, который до сих пор знал о них лишь понаслышке. Так как он отрицал, что имеет какое- либо отношение к пресловутому газетному магнату, никто не подозревал, кто он такой на самом деле, и в результате он узнавал о своем отце чудовищные вещи.

Прожив в Вашингтоне год, Иниэс вдруг открыл для себя коренных вашингтонцев.

— Знаешь, тут есть интересные люди, я имею в виду человеческие типы, конечно. Ну вот про каких читаешь в романах, написанных дамами с тройными фамилиями, или у Генри Джеймса — в нем самом есть что-то дамское. Одна такая дама мне особенно нравится. Она представляет старую Америку в лучшем смысле слова, если