ты, черт побери, делаешь? — спросил я. Он ухмыльнулся и покачал головой. У него были крепкие, очень белые зубы, и выглядел он полным идиотом.

— Тогда прекрати, — сказал я.

Между тем время подходило к восьми вечера, и радиоприемник в атриуме под ярусами блоков орал во всю мочь, передавая нескончаемую мыльную оперу о множестве испытаний и несчастий, которые свалились на какую-то миску, имевшую неосторожность выйти замуж во второй раз. Лично мне эта пьеска не нравилась, но зато ее обожали охранники, так что мы волей-неволей слушали ее каждый вечер. Впрочем, к таким вещам быстро привыкаешь, а через неделю-другую сам начинаешь невольно следить за всеми перипетиями сюжета, так что я быстренько слез с койки и подошел к решетке послушать. Кроули не двинулся с места. Вот уже минут двадцать он сидел в дальнем углу камеры и молчал, что, впрочем, меня вполне устраивало.

***

Радиопьеса тянулась и тянулась, и очередная серия закончилась, как обычно, очередным каверзным поворотом в судьбе несчастной героини. Разумеется, нам всем было начхать на нее с высокой колокольни, однако, как и многие другие, завтра я собирался послушать продолжение — хотя бы просто для того, чтобы узнать, будет ли оно таким нудным, как я предвидел. Между тем, было уже 8:45, а свет гасили ровно в девять, поэтому я подошел к своей койке, раскатал одеяло, а сам стал умываться в маленькой раковине возле двери. Без десяти девять я уже был готов давить подушку, и только тут обратил внимание, что Кроули и не думает готовиться ко сну.

Я сказал:

— Ты что, собираешься не спать всю ночь? Он вздрогнул.

— Я.., нет. Просто мне не залезть на эту верхнюю полку.

Я снова оглядел его с ног до головы. Его ноги и руки выглядели как зубочистки и, похоже, неспособны были выдержать и воробья, не говоря уже о том бочонке, который Кроули завел себе вместо грудной клетки. Грудь у него была такой мощной, что казалось, она способна не только пройти насквозь сквозь двадцатифутовую стену, но и протащить за собой все остальное. Впрочем, наверняка знать было нельзя.

— Ты хочешь сказать, что не сможешь взобраться наверх?

Он покачал головой. Я сделал то же самое и улегся.

— И что ты собираешься делать? — поинтересовался я. — Через пару минут сюда придет надзиратель, и если ты не будешь лежать в койке, то окажешься в карцере. Один раз я уже там побывал, и мне здорово не понравилось. И тебе тоже не понравится. Там ты сидишь совершенно один, вокруг темно и воняет. Ни радио, ни кого-то, с кем можно перемолвиться словечком, там нет, так что лучше напрягись и попробуй все-таки взять этот Эверест.

И я отвернулся к стене.

Примерно через минуту Кроули, так и не двинувшись из своего угла, сказал:

— Не стоит и пробовать, все равно ничего не выйдет.

Ничего не происходило до без трех минут девять, когда свет в блоке мигнул в знак предупреждения.

— Черт!.. — воскликнул я и перелез на верхнюю полку, предварительно переместив под матрас своего счастливого костяного слоника. Кроули — не сказав ни единого слова (во всяком случае "спасибо" он не сказал точно), улегся на мое место за секунду до того, как на балконе нашего блока раздались шаги надзирателя. Вскоре свет погасили совсем, и я заснул, гадая, с чего это мне вздумалось оказывать любезность такому очаровашке, как Кроули.

Утром сигнал подъема не разбудил Кроули, и мне пришлось его растолкать. Вообще-то, мне, конечно, следовало оставить его спать. Кто он мне — сват? брат? — чтобы лишать надзирателя удовольствия опрокинуть на него ковш холодной воды или помассировать ему пятки утяжеленной дубинкой? Но, видно, так уж я по-дурацки устроен, что мне всегда жалко бессловесную тварь. Однажды я даже раздробил скулу человеку, который избивал башмаками несчастную дворняжку (кстати, потом она меня же и укусила).

Короче, я спрыгнул с койки (чуть не убился — забыл, что теперь сплю на верхней), и повернулся к Кроули, который высвистывал своими легкими что-то вроде фокстрота для паровой сирены. Я уже протянул руку, чтобы как следует тряхнуть его за плечо, как вдруг увидел такое, что внутри у меня все похолодело, и я на мгновение замер.

У Кроули в груди была дыра. Нет, не от ножа и не от пули, а такая, знаете, аккуратная щель, словно грудь у него была на петлях — точь-в-точь раковина моллюска-разиньки на рыбном рынке. И точно так же, как этот моллюск, она закрывалась у меня на глазах — закрывалась все больше и больше с каждым его богатырским вздохом.

Как-то осенью при мне выловили из реки парня, который утонул еще в начале лета. Это было кошмарное зрелище, но то, что я увидел сейчас, было стократ хуже. Я дрожал как осиновый лист. Я обливался потом. Наконец я вытер верхнюю губу тыльной стороной запястья и, попятившись назад, схватил Кроули за ноги и повернул так, что он скатился с койки на пол.

Падая, он вскрикнул, а я сказал:

— Слышишь этот звонок, кореш? Он означает, что пора вставать. Запомнил?

После этого я пошел и сунул голову под кран, и мне сразу полегчало. Я даже понял, что на минутку испугался этого типа, но теперь я не чувствовал ничего, кроме раздражения. Кроули мне просто не нравился — только и всего.

Он поднимался с пола целую вечность, поочередно подбирая под себя свои тонкие ноги, едва выдерживавшие его вес. Кроули вообще двигался как человек с пустым желудком и двухсотфунтовым тюком за спиной. Чтобы встать, ему пришлось помогать себе обеими руками; только перебирая ими по стойке нашей двухэтажной кровати, он сумел, наконец, выпрямить свои ноги-макаронины и подняться.

Нет, силы в нем точно было не больше, чем у мышонка. Встав с пола, что для другого было бы раз плюнуть, Кроули минуты две отдувался, сипя и свистя на все лады, потом сел, чтобы натянуть штаны, а ведь чтобы надевать штаны сидя, нужно быть либо тяжело больным, либо ленивым до безобразия. Я как раз вытирал лицо и наблюдал за ним сквозь тонкое бумажное полотенце.

— Ты, часом, не больной? — спросил я; он поднял голову и сказал, что нет.

— Тогда что с тобой?

— Ничего. Я же сказал тебе еще вчера. Да и какое тебе, собственно, дело?

— Попридержи язык, приятель. Там, откуда я родом, меня прозвали Бешеным. Однажды я оторвал одному типу руку и лупил по голове ее окровавленным концом, пока