вчера стырил все наши запасы, и как теперь узнать, куда он их спрятал? Он, может, сука, притворяется, – один из торчков отхлестал раненого по щекам, но тот даже не пикнул.

– Ладно, вы поаккуратней с ним, – я погрозил наркошам пальцем. – Знаю я вас, вы чуть что – ножом пыряете.

– Ты лучше проверь их, – бросил Беса, возясь с проводами зажигания.

Ополченцы снаружи решили, что машину надо толкать, дружно налегли на «семерку», хотя она была на ручнике, и покатили нас.

– Эй, не надо! – кричал Беса. – Вы что, совсем охренели, мать вашу!

Торчки задергались от смеха, а я наставил на них автомат и велел им выложить из карманов все острые колющие предметы.

– Да нет у нас ничего, – обиделись торчки.

– Ладно, оставь их, – сказал сквозь зубы Беса. – Все равно они сдохнут от передоза.

Я знал, отчего он так злится: Алмар, наш друг, тоже сторчался, но он был словно ангел, и мы очень его любили. Алмар переборщил с дозой и упорхнул на небо еще в 94-м, и мы горько оплакивали его, как и другого нашего товарища, Кумпола, – правда, тот умер от цирроза печени. Если у друзей случалась ломка и не было чем полечиться, я и Беса выходили на охоту, ловили в подворотне какого-нибудь наркомана, вырубали, если тот был агрессивный и хватался за нож, обчищали его карманы и возвращались к друзьям с дозой.

– Зачем так говоришь, брат? – сказал укоризненно один из торчков, другой курил и будто невзначай стряхнул пепел на лицо ополченца – похоже, тот здорово им насолил.

Беса повернулся к ним с таким лицом, что те отодвинулись и приклеились к своим углам, точно афиши с изображениями привидений.

– Никакой я вам не брат, понятно?

– Эй, держите раненого! – крикнул я торчкам. – Вы его уроните!

– А чего он наезжает на нас?

Беса пообещал свернуть торчкам шеи, если они не заткнутся, и опять принялся за провода, подсоединил наконец, машина завелась. Он выкрутил руль, нажал на газ, «семерка» рванула, и мы помчались. Ополченцы отстали, но, вероятно, решили, что круто помогли нам, и радостно махали вслед кто рукой, кто автоматом. Беса повернул на перекрестке и погнал в больницу. Машину заносило от взрывов, и Беса сказал, что зря мы взялись за это дело, дескать, угробим и себя, и раненого, на торчков плевать, они уже и так дохлые. Те сделали вид, что ничего не слышат. Я внимательно следил за ними, чтобы они не укокошили своего дружка, а мы тем временем проскочили в ворота больницы и тормознули возле кареты скорой помощи.

Торчки, обнаружив, что у раненого ничего нет, кроме фарша в штанине, выскочили из машины – только двери хлопнули, пришлось самим возиться с их товарищем. В приемном отделении уложили его на кушетку. Знакомая журналистка, оказавшаяся тут, пыталась взять у нас интервью, а у меня руки слиплись от крови бедолаги ополченца – до пустых ли разговоров сейчас? Давай потом, сказал я ей, мы человека спасаем, хотя у него уже заострился нос, да и черты лица не те, что прежде.

– Парень был гораздо свежей, когда мы его взяли на борт, – пояснил Беса.

Журналистка впечатлилась нашей самоотверженностью спасать попавших в беду людей и смотрела на нас как на героев. Мы обменялись номерами телефонов, она взяла с меня слово позвонить ей вечером, я пообещал, разумеется, если останусь жив. Снаряды между там начали падать совсем близко, от взрывной волны со стен и потолка сыпалась штукатурка. Журналистка в ужасе открыла рот, вытянула вперед руки, как будто хотела защититься от ужасного видения, и стала оседать. Я бросился к ней, чтоб поддержать, но она оттолкнула меня, потеряла равновесие, упала на каталку с трупом, взвизгнула и бросилась вон из приемного.

Подбежала медсестра и попросила меня и Бесу отнести раненого в подвал.

– А где это?

– Идите за мной, только быстро.

Мы уложили ополченца на носилки и кинулись за ней следом. Сбагрив медикам завернутое в камуфляжную ткань мясо, я спросил врача: выживет наш пациент или как?

– Безусловно, – отвечал тот. – И хотя он уже одной ногой в могиле, но мы его вытащим, даже если придется резать, – он сжал ладонь в кулак, согнул руку и сделал несколько мощных отпиливающих движений: раз-два, туда-сюда.

Я поблагодарил доктора, пообещав подбросить еще парочку раненых, если таковые встретятся на пути. Затем мы выбрались из больницы, сели в машину и погнали в банк. Но по дороге снова попали под обстрел. Беса заглушил мотор возле какого-то особняка, мы вылезли из машины и кинулись в дом. Внутри было светло и просторно и потому жутко неуютно – по мне, лучше темный подвал и желательно поглубже.

Беса упал на диван, положил перед ногами пулемет и сказал, что лучшего места переждать бомбежку не сыскать. Я сел рядом и спросил: какого черта нам нужно в банке, почему мы все время туда едем? Ведь там уже ничего нет, деньги вывезли, неужели непонятно?

– Заткнись.

Беса зевнул, вынул из кармана джинсов пачку сигарет, но она оказалась пустая. Он бросил ее на пол, раздавил ногой и, откинув голову на спинку, задремал. Я тоже закрыл глаза и на узком лифте сна под музыку Вагнера спускался в черную, как уголь, шахту.

– Кажется, стихло, – услышал я слова Бесы. Лифт дернулся и полетел вниз, к чертям, а я, пробив головой потолок, вынырнул обратно в яркую ужасную явь.

Беса положил руку мне на плечо и велел дожидаться его здесь.

– А ты куда?

– Я, пожалуй, сгоняю в банк.

– Не понимаю, чего ради ты рвешь свой зад? В банке ничего уже нет, я тебе с утра говорю.

– А вдруг я найду мешок денег?

– Не найдешь.

– Посмотрим.

Он встал и уже выходил, я тоже поднялся с дивана, подошел к окну посмотреть, что на белом свете творится, и увидел колонну вражеских пехотинцев. Я подумал, может быть, это продолжение сна, и вдавил ладонью осколок стекла в подоконник. Почувствовав боль, я отдернул руку, но за окном ничего не изменилось: солдаты по-прежнему зачищали улицу, и нам осталось жить считаные минуты.

– Эй, замри на месте, – прошептал я.

Беса с пулеметом на плече остановился возле посеченной осколками двери, полез в карман за телефоном, вынул его и поднес к уху.

– Ангел, это ты, – лицо его просияло. – Я так рад, что ты позвонила! Что? Твоя машина? Ты же знаешь, у нас война… Алло! Связь пропадает, – он кинулся в другой угол комнаты. – Ну вот так лучше слышно. Ты не поверишь, на твою