Он взял мою руку и спросил:

– Потанцуем?

– Я не умею, – призналась я, усмехнувшись. – Я всегда двигалась как корова, которой кто-то по ошибке нацепил на ноги коньки и выпустил на лёд.

– Посмотри вокруг, – шепнул Громов, наклонившись над самым моим ухом. – Здесь больше половины присутствующих не умеют танцевать в принципе, просто дрыгаются. Ты думаешь, это кого-то волнует? Мы пришли сюда расслабиться, поэтому перестань смущаться. Я ведь не заставляю тебя вальсировать.

– При всём моём желании, – я хихикнула, – я бы никогда в жизни не смогла протанцевать вальс дольше пяти секунд.

Громов понимающе хмыкнул и за руку потащил меня на танцпол.

Я не помню, какая была музыка. Помню только, как Максим Петрович начал смешно дрыгаться, и я согнулась пополам от неудержимого хохота. Но, увидев его взгляд, выпрямилась и сама начала танцевать. И через несколько секунд с некоторой обидой заметила, что мой начальник смеётся, закрывая рот ладонью.

Заметив моё возмущение, Громов подошёл ближе и, положив свои руки мне на талию, сказал:

– Не обижайся, пожалуйста. Не скрою, весьма странно видеть столь необычные телодвижения своего заместителя, но и ты ведь смеялась над старым начальником, – его глаза лукаво блеснули.

– Вы не старый, – я ответила Громову улыбкой. – И я не обижаюсь. Давайте дрыгаться дальше.

Больше никто не смеялся. Наоборот – через пару минут я и думать забыла о стеснении и просто двигалась. Мне казалось, вместе с этим подобием танца из моих конечностей вытекает боль, которую я старательно пыталась заглушить вот уже несколько дней. Мне стало легче дышать, когда на лбу выступила испарина, когда в глазах закружились непонятные мушки, когда уже ничего не осталось, кроме меня, музыки и танца. Только, быть может, руки Громова, которые он иногда клал мне на талию или плечи, с улыбкой заглядывая в глаза.

Я не знаю, сколько это продлилось. Потом мой начальник предложил сделать перерыв, и мы вернулись к барной стойке, где мне опять подали тот же коктейль. Я с наслаждением выпила, почувствовав, как моментально закружилась голова.

– Ты быстро пьянеешь, – покачал головой Громов, наблюдая за моей реакцией. – Тут алкоголя-то всего ничего, а у тебя уже слегка глазки в кучку.

– Да, это правда, – кивнула я. – Моя мама тоже пьянела очень быстро, она не могла пить больше одной рюмки водки или двух бокалов вина.

– Тогда тебе больше не наливать, – ласково сказал Громов и, взяв меня за руку, предложил: – Опять танцевать?

– Не уверена, что устою на ногах.

– Я тебя поддержу.

Вторая часть «Марлезонского балета» длилась дольше первой. Именно из-за того, что Максим Петрович старательно помогал мне, не выпуская как минимум мою руку из своей, а как максимум – талии, и я совершенно не желала прерывать этот танец, наслаждаясь его прикосновениями. Самое забавное – я отлично понимала, что Громов знает – я никуда не свалюсь, отпусти он меня, но… кажется, Максиму Петровичу самому нравилось ко мне прикасаться.

Я танцевала, вспоминая его слова об искушении. Почему-то эта ситуация напоминала мне ту давнюю историю с Михаилом Юрьевичем в машине. Разница была только в моей реакции. Тогда я не чувствовала почти ничего, тогда как прикосновения – и пока ведь ничего, кроме них! – Громова вызывали у меня отчаянное желание сделать так, как делают некоторые собачки, чтобы им почесали пузо – рухнуть на спину и расставить лапки. Я даже представила себе такую картину и хихикнула – это весьма забавно выглядело бы со стороны.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Вопреки словам Громова, он заказывал мне тот же самый коктейль ещё дважды. Каждый раз у меня кружилась голова, но потом приходила эйфория. Я балансировала на какой-то опасной грани между трезвостью и опьянением, и лишь волей Максима Петровича не переходила её. Каким образом он угадывал, когда мне опять можно выпить и сколько именно – было для меня загадкой. Сам же он выпил примерно раза в три больше, при этом не запьянев даже на сотую долю процента. Удивительный человек…

Мы уходили из клуба на рассвете. Точнее, я почти выползала. Ноги ныли от беспрерывных танцев, в ушах слегка шумело от громкой музыки. Хотелось тишины и покоя.

Громов опять понял моё желание. Мы направились в сквер неподалёку и разместились на небольшой лавочке. За ночь ощутимо потеплело – а может, я не чувствовала холода из-за приличной дозы алкоголя в крови – и я спокойно опустилась на стылую скамейку, вытягивая ноги. Я почти не удивилась, почувствовав, как Громов обнял меня одной рукой и позволил положить голову себе на грудь.

Сколько минут мы так сидели – не знаю. Я наслаждалась тишиной, нарушаемой только биением сердца своего начальника. Закрыв глаза, я вдыхала воздух, немного пахнущий талым снегом и ночью, и чувствовала себя путником, который после очень долгой дороги наконец попал домой.

Через некоторое время Громов нарушил молчание, осторожно приподняв мой подбородок. Заглянул в глаза и спросил:

– Устала?

Про себя я подивилась выражению его глаз – я увидела там неподдельную нежность и заботу.

– Немного, – я улыбнулась уголками губ. – Я никогда столько не танцевала.

– Я тоже, – признался Громов. – Я и не думал, что мы задержимся до закрытия клуба.

Я смотрела в его глаза, наслаждаясь этими мгновениями – ведь когда ещё я смогу вот так, просто, сидеть с ним на лавочке, не думая об условностях.

Словно прочитав эти мысли, Максим Петрович погладил меня по щеке, а затем положил руку на талию и привлёк к себе. Я была уже в такой опасной близости от него, что почти перестала дышать.

– Тебе хоть немного легче? – спросил Громов тихо. – Ты больше не будешь переживать насчёт Молотова?

Насчёт… кого? Мысли путались. Я с трудом подавила желание самой сократить эти оставшиеся сантиметры между нами.

– Молотова? – пробормотала я. – Честно говоря, Максим Петрович, я сейчас даже не могу вспомнить, кто это такой.

Кажется, Громов слегка удивился. Но уже через мгновение он весело улыбнулся.

– Это почему же?

Я готова была поклясться – особенно если судить по лукавым искоркам в глазах Громова – что он прекрасно понимает, почему. Но, тем не менее, ответила немного насмешливым тоном: