Жена была вне себя от ужаса, он это видел. И Анна-Мария не пыталась это скрыть. Для нее болезнь означала подрыв священных устоев их семейной жизни. Любые желудочные недомогания детей воспринимались с тем же страхом, с каким кто-либо иной отнесся бы к плохому анализу крови или появлению необъяснимого вздутия на коже. «Вот оно! – читалось на лице Анны-Марии. – Начало жуткой трагедии, я так и знала, что она обрушится на нас!»

А Энсел уже с трудом терпел странности жены. Потому что с ним происходило что-то серьезное, и он нуждался в помощи, а не в дополнительных проблемах. В сложившейся ситуации он не мог быть сильной половиной, опорой семьи и хотел бы, чтобы эту роль взяла на себя жена.

Даже дети сторонились отца, испуганные нездешним взглядом его глаз, а может, – он смутно это подозревал – ощущая запах его болезни, который ассоциировался у него с вонью прогорклого кулинарного жира, слишком долго хранившегося в ржавой жестянке под раковиной. Он видел, что они прятались за балюстрадой лестницы в самом ее низу, в холле, наблюдая, как он бродит по второму этажу. Энсел хотел развеять их страхи, но боялся, что выйдет из себя, пытаясь объяснить свое состояние, а потому только сделает хуже. Так что успокоить их он мог только одним способом – пойдя на поправку. Переборов эти приступы боли, настолько сильной, что он терял ориентацию в пространстве.

Он зашел в спальню дочери, решил, что фиолетовые стены здесь слишком уж фиолетовы, и вернулся в коридор. Постоял на лестничной площадке, застыв, как памятник, пока снова не услышал эти звуки. Постукивания. Потрескивания. Биение… не отдаленное, а тихое и близкое. Оно никак не было связано с болью, рокочущей в голове. Почти… как в кинотеатрах маленьких городов, где можно услышать, когда в зале вдруг наступает тишина, потрескивание пленки, бегущей через проектор. Эти звуки отвлекают от фильма, напоминают о том, что реальность, которую ты видишь на экране, нереальна, и возникает ощущение, что во всем зале только ты и осознаешь эту истину.

Энсел потряс головой, его лицо тут же перекосило от боли, и он попытался использовать эту муку, чтобы вернуть ясность мышления, избавиться от этих звуков… Этого постукивания… Биения… Оно окружало его со всех сторон.

Собаки… Пап и Герти, большие неуклюжие сенбернары… Они тоже вели себя странно рядом с ним. Рычали, словно чувствовали, что во дворе появился чужак.

Анна-Мария пришла позже и увидела, что муж сидит на краю супружеской кровати, обхватив голову руками.

– Ты должен поспать.

Он схватился за волосы, словно за поводья обезумевшей лошади, и с трудом подавил желание обругать жену. Что-то происходило с его шеей. Стоило ему полежать какое-то время, и надгортанник перекрывал поток воздуха, душил его, Энселу приходилось откашливаться, чтобы восстановить дыхание. Он стал бояться, что умрет во сне.

– Что мне делать? – спросила Анна-Мария от дверей, прижав ко лбу ладонь правой руки.

– Принеси мне воды, – с трудом произнес Энсел. Голос свистел в воспаленном горле, жег, как вырывающийся из котла пар. – Теплой. Раствори в ней адвил, ибупрофен… что угодно.

Анна-Мария не сдвинулась с места. Она в тревоге смотрела на мужа.

– Тебе не становится хоть немного лучше?

Ее боязливость, обычно вызывающая желание защитить, уберечь, на этот раз привела только к вспышке ярости.

– Анна-Мария, принеси мне эту проклятую воду, а потом уведи детей во двор или куда-нибудь еще. Только, черт подери, держи их подальше от меня!

Жена убежала в слезах.

Когда Энсел услышал, что семья вышла во двор, в сгущающиеся сумерки, он рискнул спуститься вниз, держась одной рукой за перила. Увидел на столике рядом с раковиной стакан, стоявший на сложенной салфетке. Вода в нем была мутноватая от растворенных таблеток. Он поднял стакан к губам и, держа его обеими руками, заставил себя выпить воду – просто налил ее в рот, не оставив горлу никакого выбора, кроме как проглотить. Часть жидкости все-таки проскочила в горло, прежде чем все остальное выплеснулось на окно, выходящее во двор. Тяжело дыша, Энсел смотрел, как мутная вода стекает по стеклу, искажая контур Анны-Марии. Жена стояла возле детей, качавшихся на качелях, устремив взор в темнеющее небо и скрестив на груди руки. Лишь изредка она нарушала эту позу, чтобы качнуть Хейли.

Стакан выскользнул из его рук и упал в раковину. Из кухни Энсел перешел в гостиную, плюхнулся на диван и застыл, как в ступоре. В его глотке что-то непомерно раздулось, ему становилось все хуже.

Энсел понимал, что должен вернуться в больницу. Анне-Марии придется еще какое-то время побыть одной. Она справится, если у нее не будет выбора. Может, ей даже пойдет это на пользу…

Он попытался сосредоточиться, решить, что необходимо сделать до отъезда. В гостиную вошла Герти, мягко ступая лапами. Пап последовал за ней. Остановился у камина. Сел. Он тихонько зарычал, и тут же биение с новой силой ударило в уши Энсела. Он вдруг понял: звук исходит от собак.

Или нет? Энсел сполз с дивана и на четвереньках двинулся к Папу, чтобы проверить, так ли это. Герти заскулила, попятилась от него, но Пап остался на месте. Только рычание чуть усилилось. Энсел схватил пса за ошейник в ту самую секунду, когда тот собирался вскочить и убежать.

Брррум… брррум… брррум…

Звук раздавался внутри собак. Каким-то образом… где-то там… билось что-то…

Пап вырывался и скулил, но Энсел, крупный мужчина, которому редко приходилось пускать в ход всю свою силу, обхватил сенбернара за шею и держал крепко. Потом прижался ухом к шее собаки, не обращая внимания на шерсть, которая лезла в слуховой проход.

Да. Вот оно, биение. Пульс. Так что же, звуки издавала кровь, которую гнало собачье сердце?

Раздался шум. Это залаял Пап, пытаясь вырваться. Но Энсел еще крепче прижал ухо к шее собаки, чтобы убедиться в своей правоте.

– Энсел!

Он повернулся – быстро… слишком быстро… а потому результатом стал ослепляющий удар боли – и увидел у двери Анну-Марию, а за ней – Бенджи и Хейли. Хейли прижималась к ноге матери, мальчик стоял чуть в стороне, оба во все глаза смотрели на него. Энсел ослабил хватку, и Пап обрел свободу.

Энсел все еще стоял на коленях.

– Что тебе нужно? – выкрикнул он.

Анна-Мария застыла в дверях, от страха она даже начала запинаться.

– Я… Я не… Я хочу пойти с ними погулять.

– Отлично! – Под взглядами детей переполнявшая его злость начала уходить, только горло саднило все сильнее. – Папочке уже лучше… – Он смотрел на них, вытирая с подбородка слюну. – Папочка скоро поправится.

Энсел повернул голову к кухне, куда убежали собаки. Все благие мысли ушли под напором вернувшегося биения. Оно стало еще громче. Пульсировало в ушах.

К ним!

Изнутри вдруг поднялась тошнотворная волна стыда, по телу пробежала дрожь. Энсел прижал руки к вискам.