Таким ли методом, другим ли, а результат у Милы все время получался один и тот же. Аслан. Но вместо радости оттого, что, как ни считай — все сходится, на душе у нее опять скребли кошки. Одно дело, когда мужчина хочет — и тебе только выбирать. И совсем другое, когда ему все равно. Хотя, может быть, применять теткин метод нужно только к тому, кого на здоровую голову выбирать не стала бы. Не Коля, Вася и Аслан, где ответ однозначно предопределен. А именно Коля, Вася, Петя… Тут задумаешься, это тебе не Маркс с Энгельсом.

Пока она по теткиному совету «прикидывала», на кухню прибежала Машка, двоюродная Милина сестра. Она уже «отбарабанила», как называла занятия по музыке Надя. А уроки делать ей сегодня было нельзя. Окулист закапал в глаза капли. Атропин. Теперь неделю Машке сидеть на уроках и отдыхать. Ни читать, ни писать. Атропин парализует аккомодацию, зрачок широченный и вблизи ничего не видно.

— Будет теперь бездельничать, коза!

Надя прихватила свою Машку за бочок. Та взвизгнула, зашлась смехом и стала защищаться от матери руками.

— Возьми, Манюня, себе чаю с печеньем в комнату. А мы с кузиной твоей еще поболтаем. Давай, давай. — И крикнула уже ей вслед: — И музыку себе включи. Да погромче! — А Миле вполголоса договорила. — Чтоб не слышала, что тут мать за ерунду говорит…

Ерунды хватило еще на час. Когда пошли разговоры интимные, Миле стало еще интересней. Информацию надо было откуда-то черпать. Теперь Надя рассказывала ей про своего нового любовника. Жаловалась, что в любви скупой. А она, Надя, жадная.

— Так он что, так не любит, когда тебе хорошо?

— Нет. Просто он считает, что это ущемляет его мужское достоинство. Раз я его о чем-то прошу. Ну, не прошу даже — подсказываю. Значит, он меня, как мужчина, не удовлетворяет. Я ему говорю — так это ж я тебя прошу, а не соседа Колю. Но он считает, что только немой секс можно считать настоящим. И если в нем мужчина и женщина без лишних слов совпадают — значит, у них все в порядке. — И подытожила оптимистично: — Вот такая, блин, у него непроходимость труб головного мозга!

— Так там, вроде, труб нет.

— Не-е. Трубы там как раз есть, а вот мозга…

Помолчали. Попили чайку.

— Чего там папаша с мамашей?

— У папки вчера интервью брали. Довольный ходит, как слон.

— Знаешь, я вот тоже иногда мечтаю интервью кому-нибудь дать. И если бы у меня брали интервью, я бы не пыталась показаться лучше, чем я есть. Меня бы, например, спросили: «Как вы оцениваете последний роман Тютькина?» И я бы не стыдилась ответить, что я его не читала. Или еще лучше — а кто такой Тютькин? Чем скандальнее интервью — тем лучше. Я бы себя показала. У меня бы все узнали, что такое хари маразматическая личность!

От тетки она ушла в приподнятом настроении. После разговора с Надей все казалось смешным и глупым — умные серьезные мужчины, блондинки в бриллиантах, громадные рекламные щиты. Жизнь была плоской, как поднос, и все печали на нем были нарисованы, а значит, на них можно было не обращать внимание. Не станешь же с подноса есть нарисованное яблоко.

Но к вечеру здоровый пофигизм перестал быть таким рельефным. Опять засосало внутри ожидание.

Зазвонил телефон. Звонил Юра Шамис. Все не то.

И теперь ей казалось, чтобы не сойти с ума, сидя на стуле и качаясь, ожидание это нужно рисовать. Что это может быть самая гениальная картина, которую она создаст. Штамп ожидания — женщина, застывшая у окна. Миле же казалось, что ожидание — не статичное чувство. Если уж это женщина, то, по меньшей мере, бегающая к телефону. Но женщина на этой картине Миле казалась вовсе лишней. В ее представлении ожидание было рисунком абстрактным, постоянно меняющимся калейдоскопом, похожим на кровь под микроскопом. Потому что когда чего-нибудь очень ждешь, каждую минуту придумываешь в уме новую причину того, почему желаемое не становится реальным.

Он появлялся внезапно. Она могла не знать о нем неделю и даже больше. Они никогда не расставались до вторника или до пятницы.

Всегда — навсегда.

И это бессрочное ожидание вымотало ее до предела. Она никак не могла понять, почему же все у них так непросто.

Он звонил, и они встречались немедленно. Она знала, что если договориться на завтра, ничего уже не будет. Он звонил ей именно тогда, когда мог. С ним она никуда не ходила. Они сидели в машине или ехали куда-то по его делам. Иногда отвозил ее на урок в мастерскую. И каждый их разговор пре вращался в баталию.

— А что, разве теперь ни у кого из вас нет ни жен, ни детей? Почему же они не боятся оставить их сиротами?

— Они живут иначе. А я не знаю, что будет со мной завтра. Тебе не нужен мужчина, портреты которого расклеены на столбах!

— Многим как раз такие и нужны. Знаешь, как много девиц охотится за теми, чьи портреты на каждом столбе…

— Я не звезда, Мила.

— Ты не вайнах! Ты — идиот! Ты же не видишь очевидных вещей. Живешь в плену каких-то высокопарных иллюзий! И толкаешь меня на чудовищные поступки. Ты сам-то понимаешь, чего ты от меня хочешь?

— Я ничего от тебя не хочу, Мила. Ты свободна, как ветер гор. — Он выбирался из пробки и был сосредоточен.

— Нет. Ты хочешь, чтобы я пошла и отдалась первому встречному, чтобы потом не нести за меня никакой моральной ответственности. Ты эгоист, каких свет не видывал.

Он не ответил ей. Он объезжал застрявшие в пробке машины по встречной полосе. Но и на встречной полосе впереди выстроился целый ряд особо нетерпеливых.

— О, гордый вайнах! Посмотри где ты живешь. В Москве. И твои нохча стоят стройными рядами на рынке и торгуют бананами, как обезьяны. А ты в это время собираешься отрубить себе все, чем меня касался! — И немного остыв, она сказала: — Не знаю даже, Аслан, что тебе при таком раскладе светит. На тебе ведь и места, которого я не касалась, наверное, не осталось. Правда, ты был без сознания… — Она торжествующе улыбнулась. И, повернувшись к нему лицом, добавила драматическим шепотом: — Но разве вайнаху есть оправдание?

Он резко крутанул руль влево и стал объезжать всех прямо в лоб несущемуся навстречу троллейбусу.

Она, закрыв лицо руками, съехала по сиденью вниз.

Казалось, такой высоченный троллейбус сомнет их сейчас, как консервную банку. А Аслан забрал еще левее, и они выкатились на противоположный тротуар. Срезали угол и завернули на перекрестке налево прямо перед носом у уже разгонявшихся трех рядов автомобилей.

— Останови машину!

Мила выскочила из машины. Хлопнула дверью и, взмахнув рукой проезжающей маршрутке, скрылась из его поля зрения.

А когда руки перестали трястись, поняла, наконец, что задела его прилично.

Мильоны — вас. Нас — тьмы, и тьмы, и тьмы.