которые имели красивый темно-каштановый цвет, были густыми и длинными». У нее появились поклонники. Какое-то время самым настойчивым из них был не кто иной, как месье Чоглоков. После истории с мадемуазель Кошелевой он сильно увлекся великой княгиней. Екатерина замечала, как он улыбался и глупо кивал, когда видел ее. Его внимание казалось ей отвратительным. «Он был белокурый, хлыщеватый, очень толстый и так же тяжел умом, как и телом; его все ненавидели, как жабу. <…> Я остерегалась и избегала, как мне казалось, очень ловко всех преследований Чоглокова, но таким образом, что ему никогда не приходилось жаловаться на мое обращение. Это было отлично замечено его женою, которая была мне за это благодарна».

Особенно очаровательна была Екатерина во время танцев. Она тщательно подбирала наряды. Если ее платье вызывало всеобщее восхищение, она никогда больше не надевала его, считая, что раз оно произвело неизгладимое впечатление в первый раз, то впоследствии ей уже не удастся повторить успеха. На придворных балах Екатерина старалась одеваться как можно скромнее. Это нравилось императрице, которая не любила, когда женщины слишком наряжались на подобные мероприятия. Если женщинам приказывали являться в мужских платьях, Екатерина приходила в роскошных, украшенных богатой вышивкой одеждах. Судя по всему, это также было по нраву Елизавете.

Наряжаясь на один из маскарадов, где придворные дамы должны были соперничать в роскоши нарядов и элегантности, Екатерина решила надеть лишь корсет из простой белой материи и юбку того же материала на маленьких фижмах. Ее длинные густые волосы были завиты и собраны в хвост белой лентой. Она приколола к волосам розу и надела брыжи из белого газа на шею, манжеты и передник у нее были из того же материала. «Боже мой, какая простота!» – с одобрением в голосе воскликнула Елизавета. Покинув императрицу в прекрасном расположении духа, Екатерина танцевала все танцы. «Не помню, чтобы когда-либо в жизни я получала столько похвал, как в тот день, – писала она. – Правду сказать, я никогда не считала себя чрезвычайно красивой, но я нравилась, и полагаю, что в этом и была моя сила».

Во время маскарадов и балов зимой 1750/51 года бывший камер-юнкер граф Захар Чернышев, теперь армейский полковник, вернулся в Санкт-Петербург после пяти лет отсутствия. Когда он уезжал, Екатерина была шестнадцатилетним подростком, теперь она стала молодой женщиной, которой уже исполнился двадцать один год.

«Я была очень рада его видеть и сообразно с этим приняла; он, со своей стороны, пользовался каждым случаем, когда мог дать доказательства своего искреннего расположения. Он начал с того, что сказал мне, что находит меня очень похорошевшей. В первый раз в жизни мне говорили подобные вещи. Мне это понравилось и даже больше: я простодушно поверила, будто он говорит правду».

Чернышев на каждом балу говорил нечто подобное. Однажды фрейлина княгиня Гагарина принесла Екатерине отпечатанную записку, маленький клочок бумаги с сентиментальными стихами. Она была от Чернышева. На следующий день Екатерина получила конверт, но на этот раз обнаружила в нем письмо, написанное от руки. На следующем маскараде, танцуя с ней, Чернышев поведал, что хотел бы сказать ей тысячу разных вещей, которые не может написать на бумаге. Он умолял дать ему краткую аудиенцию у себя в комнате. Екатерина ответила, что это невозможно, что никто не имел права входить в ее комнаты. Он сказал ей, что при необходимости может переодеться слугой. Она отказалась. «Таким образом, – писала Екатерина, – дело остановилось на переписке». По окончании масленичных гуляний, длившихся целый месяц, граф Чернышев вернулся в свой полк.

Все эти годы, пока Екатерине было двадцать с небольшим, она жила как королевская Золушка. Летом она каталась верхом по полям и стреляла уток в болотах у Финского залива. Зимними вечерами – блистала на балах, перешептывалась с доверенными лицами и получала романтические письма от внимательных молодых людей. Но отчасти это было лишь миром ее грез. Реальная повседневная жизнь была совершенно другой, наполненной разочарованиями, пренебрежением и самоограничением.

Она испытала потрясение, когда мадам Чоглокова сообщила ей, что императрица отправила в отставку Тимофея Евреинова, ее камердинера и друга. Это было связано со ссорой, произошедшей между Евреиновым и человеком, который приносил Екатерине и Петру кофе. Во время перепалки неожиданно появился Петр и услышал, какими оскорблениями осыпали друг друга мужчины. Противник Евреинова отправился к Чоглокову и нажаловался, что, невзирая на присутствие наследника трона, Евреинов продолжал оскорблять его. Чоглоков доложил об этом происшествии императрице, и та немедленно отослала обоих мужчин от двора. «Правда в этом деле состояла в том, – писала Екатерина, – что и Евреинов, и другой лакей были к нам очень привязаны, особенно первый». На место Евреинова императрица назначила Василия Шкурина.

Вскоре после этого между Екатериной и мадам Чоглоковой произошло столкновение, в котором Шкурин сыграл важную роль. Принцесса Иоганна, мать Екатерины, прислала дочери из Парижа два куска прекрасной материи. Екатерина с восхищением рассматривала эти ткани у себя в уборной в присутствии Шкурина и случайно обронила фразу о том, что ей хотелось бы подарить их императрице, настолько они были прекрасны. Екатерина ждала возможности поговорить с правительницей, поскольку хотела преподнести ткани как личный подарок и самой передать их Елизавете. Она специально запретила Шкурину говорить кому-либо о том, что он слышал. Он же немедленно побежал к мадам Чоглоковой и обо всем ей доложил. Несколько дней спустя старшая фрейлина пришла к Екатерине и сказала, что императрица благодарит ее за ткани, что Елизавета оставила одну себе, а вторую отсылает назад для великой княжны. Екатерина была потрясена. «Как такое могло случиться?» – спросила она мадам Чоглокову, и та ответила, что ей сообщили о намерении преподнести ткани императрице, поэтому она отнесла их ей. Екатерина, сильно запинаясь и с трудом подбирая слова, все же собралась и ответила мадам Чоглоковой, что хотела сама подарить императрице ткани. Она напомнила мадам Чоглоковой, что старшая фрейлина не могла точно знать о ее намерениях, потому что она с ней не говорила, а значит, о ее планах ей сообщил коварный слуга. Мадам Чоглокова ответила, что Екатерине было известно о запрете обращаться к императрице непосредственно, а также она знала, что слуги должны передавать ей, мадам Чоглоковой, обо всем, что скажет Екатерина в их присутствии. Следовательно, слуга лишь выполнил свою обязанность, а она – ее желание, преподнеся ткани императрице. Таким образом, заявила мадам Чоглокова, все было сделано в соответствии с правилами. Екатерине было нечего ответить, она буквально лишилась дара речи.

Когда мадам Чоглокова ушла, Екатерина бросилась в маленькую переднюю, где по утрам обычно находился Шкурин. Отыскав его, она