за это своих сторонников во имя свободы собраний, и вообще верхи партии этого не одобряли. Но действие, вошедшее в привычку, как акт естественной политической самообороны против бесправия, укрепилось и оставалось в широком ходу, находя поддержку одновременно и в развитом политическом чувстве, и в хулиганском инстинкте. Противники утверждали, что «Vorwärts» лицемерит, что такая тактика масс была втайне поощряема лидерами, но вряд ли это верно, хотя — кто знает? Во всяком случае, тут я узнал, что мало провести свободу слова и собраний в законодательном порядке, надо еще воспитать народ в уважении к ней, а это дело долгое и трудное.

Рейхстаг в 1893 г. был распущен из‐за того, что он отверг военный законопроект414, внесенный тогдашним канцлером графом Каприви. Проект этот значительно увеличивал численность армии и военный бюджет. Отвергнут он был голосами прежде всего, конечно, социал-демократов, которые были единодушны в его осуждении, затем — католического центра и левого фланга свободомыслящих, которые из‐за него распались на две отдельные враждовавшие друг с другом партии415. Совершенно естественно военный законопроект явился главным содержанием предвыборной борьбы. Правые партии доказывали его необходимость ввиду все растущих вооружений всей Европы, и в особенности Франции и России, между которыми как раз в это время произошло сближение. Напротив, социал-демократы доказывали, что русская армия сильна лишь на бумаге, что всеобщая ненависть к правительству, господствующая в России, социальная и национальная борьба в ней делают ее армию небоеспособной, а ее финансы и господствовавшая тогда бумажная валюта не выдержат военного напряжения.

— Серебряные рубли там носят как брелоки, на часовых цепочках, а о золоте как монете там забыли, — говорил на одном митинге Бебель. — Что же касается сближения между Францией и Россией, то оно не усиливает, а ослабляет первую. Ведь борьба с Россией будет борьбой с тиранией и варварством, которая объединит нас и заставит поддерживать наше правительство, тогда как война с одной Францией будет войной против цивилизации, которой поддерживать мы не можем.

Это была господствующая мысль у социал-демократов. Впоследствии, во время мировой войны, она оправдывала поведение социал-демократии, изменившей всем своим заветам416. Но, во всяком случае, это была идея, не выдуманная ad hoc417 в 1914 г., а развивавшаяся еще за 20 лет перед тем, и я слышал ее в 1893 г. многократно и от Бебеля, и от других. Клерикалы и свободомыслящие так далеко не шли, но все базировались на весьма малой вероятности войны и доказывали, что усиление армии может только ее увеличить. Напротив, правые доказывали, что усиление армии при нынешних условиях абсолютно необходимо для безопасности Германии.

Русская армия стоит не на бумаге, она стоит в лагерях, вполне готовая к бою. С тех пор как Россия действительно позорно провела турецкую кампанию418, она много работала над своей армией, и в настоящее время по своей боевой подготовке та вполне может соперничать с нашей. И не верно, что финансы России были так плохи: ее золотой запас растет, и недалек тот день, когда она введет золотую валюту.

Так говорил известный экономист Адольф Вагнер, выступавший (без успеха) кандидатом в рейхстаг от консервативной партии. Денежную реформу в России419 систематически подготовляли Вышнеградский, а потом — Витте, но о ней не говорили, и публике тогда еще ничего достоверно о ней не было известно. Впервые я услышал нечто определенное от Вагнера в Германии. Говорил Вагнер в присутствии громадной толпы, почти сплошь состоявшей из социалистов, которые на каждом шагу прерывали оратора свистом и шумом. Фигура Вагнера при этом ярко стоит в моей памяти. Он совершенно спокойно стоял на эстраде, опираясь на дождевой зонтик и прямо смотря в глаза беснующейся толпе. Он умолкал, когда шум делался особенно невыносимым, и вновь начинал речь, стараясь перекричать толпу, как только это делалось возможным.

— Вы не заставите меня замолчать; я скажу все, что считаю нужным, — говорил он и действительно довел свою речь до конца.

Через два месяца деньги, взятые с собою, были издержаны. Выборы и перебаллотировки были окончены420, краткая недельная или двухнедельная сессия рейхстага, которую я всю высидел на трибуне для публики, была закончена, военный законопроект принят ничтожным большинством голосов (помнится, 10 или 11)421, и я поехал в Петербург.

Приехал я в Петербург422 нелегально, с намерением вечером же выехать к моей матери, которая проводила лето не то на Преображенской423, не то подле Луги, но нужно было обделать кое-какие делишки, между прочим получить заработанный мною более чем скромный гонорар (что-то около 70 рублей) в «Русской жизни»424. Последнее оказалось не так легко: в конторе не было денег. Я был поставлен в крайнее затруднение: у меня в кармане было совершенно пусто, не на что пообедать и доехать до Луги. С большим трудом выдали мне в конторе 5 рублей, обещая остальное выслать на днях (и действительно выслали).

Конец лета я провел в имении знакомой семьи Бонч-Осмоловских425 в Минской губернии, где уже находилась моя жена, а осенью удалось получить разрешение приехать в Петербург. Приехали мы вместе с многочисленной семьей Бонч-Осмоловских, в которой мы с женой сделались преподавателями426. В то же время я получил в свое ведение в «Русской жизни» отдел иностранной жизни427, одновременно писал статьи для «Мира Божьего», для Энциклопедического словаря, иногда и для других журналов. Работы было много, вел я себя очень осторожно, и положение мое в Петербурге казалось очень прочным: меня пустили на два месяца, потом дали отсрочку еще на два месяца, там — еще, и я надеялся дожить таким образом до января 1895 г., когда всякий карантин должен был прекратиться428.

Но человек предполагает, а Департамент полиции располагает.

8 февраля 1894 г. студенты, празднуя университетскую годовщину429, прислали мне — не знаю почему — почетный билет, которого я, конечно, не заслужил, на «чаепитие». Я понимал, что это чаепитие может оказаться почвой скользкой; тем не менее я решил пойти, но держаться осторожно. Быть высланным и, следовательно, прекратить хорошо шедшую работу мне не улыбалось.

Я в настоящее время плохо помню этот вечер. Помню, что было много народа, много различных ораторов, но не помню даже, кто именно. Кажется, были Кареев, Коркунов, Мякотин, но не уверен. Некоторые студенты стали выкликать мою фамилию, причем, несомненно, имели в виду действительно меня, а не моего брата, тоже бывшего там. Мне говорить не хотелось, но я все-таки встал и произнес очень краткую