— Историю, мой друг, как бы там ни было и как бы кто этого ни захотел, не переделать. Она не знает сослагательного наклонения. То, что вы мне сегодня рассказали, — для меня это воистину будет. А для вас — уже воистину было. Свершилось. И — необратимо. Есть такая хитренькая фраза: «Казнить нельзя помиловать». Так вот…

Гость перебил:

— Я знаю. В зависимости от того, где поставишь запятую, вся фраза меняет смысл. Мы должны выбрать, где поставить запятую.

— Вы меня поняли, как я вижу…

Гость учтиво поклонился:

— Спасибо на добром слове.

Хозяин ответил спокойно и весьма ядовито:

— Пожалуйста. Но вы, мой юный друг, поняли меня совершенно неверно. Так вот. Конечно, в тетради прописей можно стереть запятую в одном месте и поставить ее в другом. Но в книге судеб даже и запятой не изменить. Александра Ульянова казнили, его младшего брата помиловали… И никому из смертных не дано переменить судьбу — никаких подчисток и исправлений. Даже если люди и придумают… э-э… машину времени. Казненного — не воскресить. Хотя: помилованного сегодня можно, к сожалению, казнить завтра. Но ведь это означает только одно: так тоже было уготовано ему заранее…

Посетитель решил слукавить:

— Ну, а любопытство читателей вы не принимаете во внимание? Все сто лет они досадуют: как должен закончиться роман — неизвестно.

Писатель поднялся из кресла, прошелся по кабинету, вновь подошел к письменному столу.

— Да, «Дневник диавола» — моя любимая вещь… Но нет, хитрец вы этакий, и вам тоже я не расскажу, как должна закончиться книга. В незавершенности, повторюсь, есть своя прелесть. Может быть, тайна — всегда больше отгадки? И не стоит разочаровывать читателей… Значит, меня, вы говорите, читают? Не забыли?

— В эти дни как раз отмечают столетие вашей… Но конечно же, это странный повод для каких-либо торжеств… И вот я, ваш покорный слуга…

Писатель с живостью подхватил только первую фразу из сказанного Гостем:

— Вот видите: столетие отмечают! А вы предлагаете… Это же непорядочно с моей стороны: лишить моих почитателей такого замечательного повода сказать о том, как они меня любят!

— Всё врут календари! — перебивая Писателя, воскликнул Гость.

— Нет, нет, вы не правы… — Хозяин медленно ходил по кабинету. — Нет, нет! Нельзя перекладывать свой крест на плечи другого. Вы — милый, славный, добрый. Вы — мужественный человек. А я, что же, по-вашему, — трус?! Если я приму вашу жертву — я буду просто-напросто не достоин ее! Согласитесь со мной. И — спасибо вам. Вы — и я не лгу — оказали мне неоценимую услугу, рассказав о будущем столетии и о нынешней ночи…

— Но послушайте, вы еще вовсе не стары, вы и сами могли бы пожить в двадцатом веке!

— Друг мой, не стану спорить и кривить душой. Это было бы вовсе неплохо — пожить подольше. Но: хорош бы я был, если бы купил жизнь себе ценой чужой смерти. Нет. Я никак, ну никак не могу принять вашей жертвы. Иначе — поймите же! — я стал бы другим человеком и, сколько бы ни прожил еще, все равно не смог бы дописать свой роман. Во всяком случае, так, как я хочу сегодня дописать его. И это был бы уже не мой роман. Поистине это был бы «Дневник дьявола». — Писатель горько усмехнулся.

Неожиданно — буквально из нутра Гостя — раздалось:

Я — наивный человек,

я тебе поверю:

на дворе — двадцатый век.

Я не хлопну дверью,

а прикрою за собой.

Зашагаю — хвост трубой.

Да не выйти со двора.

Всё — законно. Ордера —

на арест ли, на квартиру.

Ежели по нитке с миру, —

наберешь на сан-бенито.

Всё законно. Всё закрыто.

Что ни двор —

то nevermore.

Замышлял, дурак, побег,

рыпался, не сдался.

На дворе — двадцатый век,

на дворе — кровавый снег,

в снег уткнулся человек —

никуда не делся.

— Что это? — без сомнения деланно испугался Писатель. — Вы, милостивый государь, не только инженер, но еще и чревовещатель?

Гость смущенно вынул из кармана пальто транзистор.

— Извините. Должно быть, нечаянно задел, вот и включилось… Это… да, впрочем, неважно, как оно называется… Так сказать, одно из чудес техники двадцатого века…

— Позвольте полюбопытствовать. — Писатель повертел транзистор в руках, поднес к уху. — Занятная игрушка. Может, оставите на память?.. Впрочем, нет, зачем она мне? — Вернул транзистор посетителю. — Я так понял, что и в ваш век техники стихи будут продолжать писать? Это же замечательно! — Он вновь остановился у стола, взял в руки наполовину исписанный листок. — Значит, время моей жизни истекает… Сегодня ночью… Другого времени у меня уже не будет…

Оба — и Гость, и Писатель — взглянули в окно. Уже начало смеркаться. В каком столетии?

— Мне пора уходить, — сказал посетитель шепотом. — Время вам сейчас дорого, как никогда.

— Да, — словно эхо, отозвался Писатель, но голос его был ясен и чист. — Я должен еще поработать. Привести в порядок кое-какие бумаги… Значит, здесь, за столом… И все-таки, — Писатель поднял глаза на Гостя, — я задержу вас еще на минуту. Подождите меня, — и вышел.

Печальный посетитель, сгорбившись, остался стоять у чужого письменного стола.

Вскоре хозяин вернулся с двумя бокалами и бутылкой французского «Шампанского»:

— Давайте-ка выпьем на прощание по бокалу.

Выпили молча.

— Прощайте, — сказал Гость тихо.

— Прощайте, мой милый. — Писатель говорил, глядя прямо в глаза посетителя. — Поверьте, я по достоинству оценил вашу готовность принести себя в жертву. Мне неведомо: какова будет ваша дальнейшая судьба. Но я бы очень хотел, чтобы вы пережили нынешнюю ночь. В вашем, в двадцатом, столетии. И чтобы жили вы еще долгие-долгие годы. И не роптали бы на свою судьбу. Ведь жизнь никогда не бывает никчемной. Не забывайте об этом. А нынешняя ночь… Хочу надеяться, что и я не окажусь трусом в последнюю минуту… Ну, а теперь, дорогой мой, и в самом деле — прощайте. Навсегда! Теперь не будет встречи даже и через столетие.

«…тана. Пусть будут сильные страсти. Пусть будут сильные страдания. Да, да, страдания, мучения, но — истинные!

— Вы призываете на Землю ад, — ее собеседник горько улыбнулся. — Но скажите, вы не задумывались: если такое произойдет — не убоитесь ли вы первая? А что касается Князя Тьмы… Может быть, он и ходит уже по нашей грешной Земле. Но главное: слугам его — имя «легион». И где, в каком аду найдете вы таких бесстрашных, на всё готовых, маленьких чертей?!

Происходил данный разговор в августе 1991 года…»

На этих словах роман «Дневник диавола» обрывался.