«Мне нечем было измерять время, и поэтому я не знаю, сколько его протекло. Дни мои шли, отсчитанные подносами. О, если бы поднос не был таким гладким, если бы был у него хоть какой-то острый угол, я бы тотчас использовал его, чтобы себя убить. Но самоубийство было невозможно, а кроме того, трудно убить себя самому.

Когда попадаешь в камеру, то поначалу злишься, яришься, пытаешься бунтовать, а потом принимаешься ждать, когда ошибка будет исправлена. Надежда может жить довольно долго. Однако вскоре свет надежды начинает постепенно гаснуть, и ты начинаешь ее бояться. Наконец успокаиваешься, возможно, осознанно заставляешь разум заснуть. У тебя остается единственная цель: выжить. Такое состояние длится довольно долго, но вот наступает день, когда ты понимаешь, что и жить незачем, и смерть начинает казаться тебе лекарством от всех страданий, однако и возможности покончить с собой ты не можешь найти. Задушить ты себя сам не можешь, утопиться в кружке с водой, которую тебе выдают, тоже не можешь, разрезать запястья нечем, голову об стены ты раскроить тоже не можешь, самое большее, что будет – ты ее разобьешь, потеряешь сознание, и потом придется страдать еще больше.

Так я стал частью камеры, сросся с ней. Слово ОЛЬГА на стене побледнело и начало стираться. Написать его вновь у меня не хватало духа. Я же сказал, что разум мой заснул, я стал манкуртом.

Знаешь, что такое «манкурт»? Этот способ обращения с пленниками, применявшийся азиатскими племенами против представителей вражеских племен. У пленника обривали волосы, и на его голову плотно натягивали шкуру недавно зарезанного барана, затем закапывали его в песок до подбородка и оставляли под палящим солнцем Азии на много дней. Конечно, его кормили, чтобы он не умер. Через некоторое время волосы начинали отрастать, но так как они были не в состоянии пробить высохшую, затвердевшую шкуру барана, то они врастали в кожу головы, причиняя несчастному невыносимые страдания. Человек, испытывающий жуткую боль, вскоре забывал о том, кто он, какого он рода-племени, и становился манкуртом. Такие рабы были в состоянии сражаться против своего собственного племени. Несмотря на то, что мои волосы отрастали свободно, постепенно и я становился покорным манкуртом…

В общем, если бы в один прекрасный день в моей камере чудом не оказался тот самый американец, то я точно вскоре превратился бы в манкурта. Сначала я ничего не понял. Дверь внезапно открылась. Это казалось таким же невозможным, как если бы земная твердь раскололась, но именно так и произошло.

Человек в спортивной одежде, которого бросили в камеру, был таким же худым, как и я, но здоровым на вид. На нем была жилетка с множеством карманов. Он пытался сопротивляться, и я понимал, что он кричит. «Господи, я его понимаю», – помню, думал я. Каким важным было это событие – то, что я понимал чью-то речь! Понимать слова, которые произносит другой человек, понимать их значение! Его гневные крики помогли мне начать движение обратно к человеческому состоянию. Я встал на ноги. Я стал существом, которое может говорить.

Конечно, я его напугал; я попытался было подойти к нему и дотронуться до него. Я протянул ему руку.

– Стой! – сказал он. – Ни с места! Не приближайся ко мне!

Я послушно остановился.

– Кто ты? – спросил он.

Рот наконец с трудом открылся, слова начали обретать форму, и я сумел выстроить и произнести единственное и первое за долгое время предложение:

– Я человек.

Судя по тому, что он приказал мне замолчать, я повторял эту фразу вновь и вновь. Надеюсь, это понятно: способность говорить и означает быть человеком.

– Успокойся, – сказал он мне. – Пожалуйста, успокойся, мне нужно собраться с мыслями.

Я повиновался от страха, что потеряю драгоценного гостя, что обижу его. Я вернулся в свой угол. Я понимал, что он очень расстроен, что ему надо разобраться с собственными проблемами. У него был вид образованного человека, в речи чувствовалось нечто, присущее выпускникам хороших американских университетов.

Нужно было сказать ему что-то такое, чтобы привлечь его внимание. Чтобы вызвать интерес у человека, который не желал со мной общаться. Выдержав достаточную паузу, я произнес: «Nemo cogendus amicus!», а затем повторил эту фразу несколько раз.

Наконец, у меня получилось. Он поднял голову. «Nemo cogendus amicus!» – вновь произнес я. Было ясно – он не ожидал услышать латинскую фразу здесь, в этой конуре. Он ответил, что мы с ним не друзья. «Верно, – согласился я. – Эта поговорка именно об этом: никто не может быть другом насильно».

Он спросил, знаю ли я латынь, я ответил, что знаю, так как учил ее в школе и в университете.

Воспользовавшись тем, что он смягчился, я попросил:

– Пожалуйста, очень прошу вас… ответьте на два моих вопроса, всего на два простых вопроса, и, если пожелаете, я больше не буду вас беспокоить. Вопросы простые… Очень простые. Где мы и какой сегодня день?

Ответ поверг меня в ужас. Оказалось, что я в камере уже почти полтора года, и мы находимся в Грозном, на военной базе в Чечне.

Как я и предположил, он был американским журналистом, он наблюдает за отделением Чечни от Советского Союза и за тем, как она становится независимым государством. На эту тему он подготовил обширный репортаж. Ездил по горной республике, делал репортажи об освободительном движении и встречался с его лидерами.

Вчера он шел по лесу на встречу с командиром одного партизанского отряда. Военные перерезали ему путь и захватили его. Они отобрали все записи и фотоаппарат, а самого бросили сюда, но он, по правде, не очень беспокоится. Ведь американскому посольству все известно, у него и разрешение на работу при себе было. Завтра ошибка будет исправлена, но сейчас он очень устал, ему хочется спать (он произнес эти слова, зевая, но при этом, как воспитанный человек, прикрывал рот), не буду ли я возражать, если он приляжет вот тут, на этой импровизированной тахте, потому что лечь больше некуда. Потому что в ином случае ему придется тоже разместиться в углу. Какие первобытные условия! А ведь согласно международным договоренностям пленных должны обеспечивать всем необходимым для жизни и гигиены. Ладно-ладно, он и мою историю выслушает, только не сейчас, можно? Пожалуйста, не сейчас! Его жутко утомило все произошедшее, просто глаза закрываются, так что он просто не поймет меня, но дает слово, что завтра утром внимательно меня выслушает, и еще раз дает слово, что когда он выйдет отсюда, – а он обязательно выйдет, – сделает для меня все, что сможет.

Так он и заснул на деревянной лежанке в вонючей тесной камере. А я до самого утра смотрел на него. Я наблюдал за лицом цивилизованного человека, которого видел впервые за много месяцев, до самого утра, словно стал свидетелем чуда. Я долго смотрел на то, как он дышит, как поднимается и опускается его грудь, смотрел на умиротворенное выражение его лица, на то, как он поворачивался то на правый, то на левый бок, иногда бормоча что-то… Я смотрел на него как на Пророка Моисея, по слову которого расступились воды Красного моря. Этот журналист стал для меня первой ниточкой, связавшей меня с жизнью».