— Попробуйте погромче, не стесняйтесь, — сказал я Бруссарду, когда он поскользнулся в темноте, ударился голенью о валун и потом поднимался так долго, что впору было этому валуну еще добавить.

— Э, — ответил он, — я вам что, Иеремию Джонсона[28]напоминаю? Последний раз на природе я был пьян, занимался сексом и к тому же мог видеть шоссе.

— Занимались сексом? — сказала Энджи. — Бог ты мой!

— Имеете что-то против секса?

— Имею кое-что против насекомых, — сказала Энджи. — Такая пакость.

— Правду говорят, что запах от занимающихся сексом в лесу привлекает медведей? — спросил Пул.

— Тут уж давно никаких медведей не осталось.

— Как знать, — сказал Пул, посмотрел в сторону темневших деревьев, поставил сумку с деньгами себе под ноги, достал из кармана носовой платок, промокнул пот на шее, утер раскрасневшееся лицо, надул щеки и шумно выдохнул. Потом несколько раз сглотнул.

— Все нормально, Пул?

Он кивнул.

— Порядок. Просто форму потерял. И еще… да, старею.

— Хотите, кто-нибудь понесет сумку? — спросила Энджи.

Пул состроил гримасу, означавшую, что в этом нет необходимости, поднял с земли ношу и указал вверх по склону.

— «Снова ринемся, друзья, в пролом».[29]

— Это же не пролом, — сказал Бруссард, — это холм.

— Я Шекспира цитирую, невежда. — Пул оторвался от дерева и тяжело пошел в гору.

— Тогда надо было сказать «Корону за коня»,[30]— заметил Бруссард. — Это уместней.

Энджи несколько раз глубоко вздохнула, Бруссард — тоже, они переглянулись.

— Старые мы стали.

— Да, стареем, — согласился он.

— Думаете, пора на покой?

— Я бы с удовольствием. — Он улыбнулся, согнулся и еще раз глубоко вдохнул. — Жена моя попала в автомобильную катастрофу прямо перед свадьбой, переломала себе кости. Медицинской страховки не было. Представляете, сколько стоит лечение переломов? Господи, да чтобы на пенсию выйти, мне сначала придется с ходунками за преступниками погоняться.

— Кто-то сказал «ходунок»? — переспросил Пул и посмотрел на крутой склон. — Ходунок сейчас был бы кстати.

Мальчишкой я несколько раз ходил этой тропой к заполненным водой карьерам Грэнит-Рейл и Суинглс. Вообще-то здесь была запретная зона, ее, разумеется, охраняли люди комиссии Метрополитен Дистрикт, но в сетчатой изгороди, если знать места, всегда находились дыры. Кроме того, можно было принести кусачки и проделать себе персональный лаз. Охранников снабжали плохо, и, будь их тут даже целая армия, патрулировать десятки карьеров и уследить за сотнями детей, стремившихся к ним в невыносимый летний зной, они все равно бы не смогли.

Так что на этот склон я уже лазил. Пятнадцать лет назад. При свете дня.

Сейчас все было несколько иначе. Во-первых, я был совсем не в той форме, что в подростковом возрасте. Слишком много набил себе синяков, слишком много ходил по барам, на работе претерпел чересчур много столкновений с людьми и бильярдными столами, а однажды ветровое стекло и дорога остались ждать меня по ту сторону границы бытия и небытия. Короче говоря, все у меня похрустывало, болело или ныло, как у старика или профессионального игрока в американский футбол.

Во-вторых, как и Бруссард, я был не совсем Гризли Эдамс.[31]Обходиться без асфальта и хорошего гастрономического магазина я могу, но не бесконечно. Раз в год с семьей сестры поднимаюсь на гору Рейниа на севере штата Вашингтон. Четыре года назад меня силой заставила пойти в поход по штату Мэн одна женщина, считавшая себя любителем природы и натуралистом, поскольку покупала себе кое-что в армейских магазинах. Поход планировался на три дня, но выдержали мы всего один вечер, пока не израсходовали баллончик с репеллентом, после чего сбежали к белым простыням в Камден, туда, где еду и напитки подают в номера.

Мы карабкались по откосу к карьеру Грэнит-Рейл, я смотрел на своих спутников и думал, что, пожалуй, первый вечер того похода никто бы из них не выдержал. Возможно, при свете дня, при наличии подходящей обуви, крепких походных палок или первоклассного подъемника, вроде тех, что работают на горнолыжных курортах, мы бы продвигались с приличной скоростью, но тут только минут через двадцать мучительной борьбы с силой земного притяжения наши фонарики стали выхватывать из темноты отпечатки или даже чудом сохранившиеся шпалы железной дороги, по которой почти сто лет назад перестали ходить поезда, и в воздухе повеяло водой.

Ничто не имеет такого чистого, холодного и многообещающего запаха, как вода в карьере. Уж не знаю, отчего это так. Возможно, дело в том, что в этих гранитных берегах десятилетиями скапливаются осадки и потом подпитываются горными ключами, но, едва узнав этот запах, я снова почувствовал себя шестнадцатилетним. Снова пережил это ощущение, когда за гребнем Небесного пика, двадцатиметрового утеса у карьера Суинглс, сердце екает в груди, и внизу, как подставленная рука просящего, открывается светло-зеленая гладь, и чувствуешь свою невесомость и бестелесность, будто стал бесплотным духом, носящимся над бездной. И летишь вниз, и поток воздуха, как торнадо, бьет навстречу от приближающейся зеленой воды, и граффити с уступов, стен, утесов вокруг взрываются, брызжут красными, черными, золотыми и синими буквами, и за мгновение до касания поверхности оттянутыми носками и плотно прижатыми к бокам руками чувствуешь этот чистый, холодный и неожиданно пугающий запах скопившейся за столетие воды и уходишь глубоко в нее, туда, где свалены эти машины, холодильники и покойники.

Наши карьеры отнимают по одной едва начавшейся жизни примерно раз в четыре года, не говоря уж о трупах, которые сбрасывают сюда под покровом ночи и обнаруживают, если до этого вообще доходит, только через несколько лет. В статьях газет, редакционных и обычных, общественные активисты и безутешные родители не перестают задавать вопрос «Почему?».

Почему дети — карьерные крысы, как мы называли себя в детстве, — чувствуют потребность прыгать с высоты тридцать метров в водоем в два раза большей глубины, на дне которого чего только нет: и непонятно как оказавшиеся тут куски породы, и торчащие вверх антенны машин, и бревна.

Я на такой вопрос ответить не могу. Я прыгал, потому что был ребенком. Потому что отец у меня был редкий поганец, а дома что ни день проходила новая полицейская операция, и мы с сестрой занимались главным образом тем, что искали себе убежища, что, вообще говоря, нормальную жизнь напоминало довольно слабо. Потому, наверное, что, стоя на этих скалах и глядя вниз на перевернутый резервуар с зеленоватой водой, который принимал правильное положение и становился виден тем лучше, чем сильнее вытягивалась моя шея, я чувствовал холодок в животе и мысленным взором осматривал малейшие части собственного тела, каждую косточку, каждый кровеносный сосуд. Потому что чувствовал себя свободным в воздухе и чистым в воде. Я прыгал, чтобы доказать что-то своим друзьям и, доказав и испытывая потребность доказывать еще и еще, искал способы забраться на еще более высокие утесы, чтобы полет к воде продолжался дольше. Я прыгал потому же, почему стал частным детективом, — потому что не хочу заранее знать, что будет дальше.