Художник Камов и художник Каминка переглянулись.

– Воды, наверное. Спасибо, – сказал Каминка.

– Чудно, – обрадовался человек. – Вода – это чудно. «Сан Бенедетто»?

Через несколько секунд перед ними стояли запотевшие бокалы, в которых легкие пузырьки облепляли дольку лимона и выгнутую зеленую ветку.

– В такую жару мята и лимон – чистое спасение, – удовлетворенно сказал человек.

Хотя в комнате было прохладно, художник Каминка, памятуя о горячей духоте, царящей снаружи, жадно отпил пол бокал а и согласно кивнул головой.

– И вы, Михаил Иванович, пейте, здесь надо много пить, – заботливо сказал человек и в ответ на удивленный взгляд художника Камова улыбнулся: – Не удивляйтесь. Ах да, забыл представиться: по должности я начальник департамента безопасности, а имя мое – Ник. А мы с вами, Михаил Иванович и Александр Иммануилович, – он лукаво улыбнулся, – на самом деле старые знакомые.

Ник явно наслаждался растерянными лицами художников. На лице его привольно расположилась самодовольная улыбка человека, владеющего ситуацией.

– Не узнаете? Ай-яй-яй, стыдно, господа художники, стыдно, где же ваша зрительная память? Ну да, – он провел ладонью по черепу, – годы, они, конечно, свое берут, у вас, у меня, – он вздохнул, – да, поседел, полысел, не без того, но вес, – Ник кинул быстрый взгляд на художника Каминку, – не набрал. А я меж тем вас, голубчики мои, сразу признал. Ну же. – Он довольно рассмеялся, глядя на замешательство сидящих перед ним людей. – Декабрь семьдесят четвертого года. Дом культуры имени Газа…

– Николай Николаевич? – вымолвил художник Камов.

– Он самый, он самый, дорогие вы мои! – Человек с легкой, часто присущей таким вот полным людям грацией выскользнул из-за стола и принялся обнимать вскочивших на ноги художников. – Да, радостно, радостно вас видеть… Конечно, по такому случаю не воду надо пить, ну да попозже. А сейчас мы немножечко покалякаем, время есть. Босс просил извиниться, он на полчасика задерживается.

Он вернулся на свое место и отпил воды.

– За вами, Каминка, я давно слежу, – и рассмеялся, подняв руку ладонью вверх, – в хорошем, в хорошем смысле слова. Мои поздравления с присуждением премии, очень, очень рад! На прошлой выставке, кстати, ваших два листа купил. Прекрасные, высокой культуры работы – такую здесь редко встретишь. А вас, Камов, не чаял уже увидеть, ан человек, как говорится, предполагает, а Бог…

– Николай Николаевич, – перебил его художник Каминка, – а вы-то здесь как оказались?

– Как все, Александр Иммануилович, как все, согласно закону о возращении, только лет этак на десять-одиннадцать после вас.

– Так что же, выходит, вы…

– Чего нет, того нет, – вскричал Николай Николаевич (как мы по старой памяти будем его именовать и впредь), – к избранному народу принадлежать честь имею только, так сказать, по касательной. Жена, знаете ли. По матушке. Так что, как говорится, все законно, все хорошо, и детки, дай бог здоровья, и внуки…

– И чем же вы тут занимаетесь, Николай Николаевич? – прогудел художник Камов, иронически подняв брови.

– Чем занимаюсь? – Голос Николая Николаевича по-прежнему был приветлив и мягок, но в мягкости этой появился, как бы это точнее сказать, еле уловимый прохладный оттенок. – Да тем же и занимаюсь, Михаил Иванович, искусством.

– Искусством? Ну, как вы им в России занимались, я помню. Неужто и здесь то же: этого посадить, этого поджечь, этого избить…

– Ах, – огорченно покачал головой Николай Николаевич и вздохнул, – право, от вас, Михаил Иванович, не ожидал. Ведь вы умный, тонкий человек… Ну что же вы это? Никто, поверьте, Рухина не поджигал. Несчастный случай. Пить меньше надо, а курить и вовсе не рекомендуется, особенно по пьяни. А Пантелеймонову за хулиганство – и вы это хорошо знаете, что за хулиганство, – впаяли срок, может, и больше, чем хотелось бы, но хулиганство-то было, куда денешься. А то, что припугнуть кой-кого пришлось, не отрицаю, но куда ж деваться, коли другие меры не действовали? И опять же, старались по-божески, честное слово, без излишеств… И ведь поверьте, не приложи я руку, хе-хе, пардон за простенький каламбур, то вашему Жарких не только бы задницу ипритом сожгли. А кто, по-вашему, Арефьева от срока отмазал? А деньги на отъезд у него откуда были?

– Apex никогда… – вскочил художник Каминка.

Николай Николаевич недоуменно взглянул на Каминку и вдруг расхохотался:

– Господь с вами, Каминка! В виду имеется совсем другое, а конкретно то, что именно ваш покорный слуга, правда через подставное лицо, вам, кстати, знакомое, но… ни-ни, – он шутливо погрозил пальцем, – мы люди дискретные, лишнего не скажем, так вот именно ваш покорный слуга купил у Арефьева работ на две тысячи рубликов. Изумительные вещи… да, что говорить, большой художник, чудесный талант… И Васми у меня в коллекции, и Шагин… Да, честно говоря, и вы, господа, именно мне спасибо сказать можете, что отделались, как говорится, легким испугом, могло бы и хуже быть, ох, хуже… – Он замолчал, провел рукой по облысевшей голове. – Ладно, все это, так сказать, преданья старины глубокой. Ну а здесь, здесь, слава богу, этого не надо. Процесс идет себе гладенько, все, как говорится, в одну сторону, в одну ногу. Пастухам раздолье, нам, овчаркам, – он коротко хохотнул, – работы нет, и стаду, в библейском, так сказать, смысле слова, хорошо. Когда вокруг все до одного диссиденты, все как один бунтари, сами понимаете, проблем нету. Все в один голос бунтуют, дружно сокрушают, чего дают, – короче, этакое стадо индивидуалистов, и работать с ним куда как легче…

– Так за что же вы зарплату получаете, Николай Николаевич? – спросил художник Камов.

– За это и получаю. Чтобы все было хорошо, – благостно сказал Николай Николаевич. – Потому что все равно порой да и сыщется овца, – он лукаво погрозил пальцем художнику Каминке, – которая может стадо подпортить. Даже не то что подпортить, куда ей одной, но некоторое беспокойство причинить может, а кому ж это надо?

Как реагировать на эти слова, художник Каминка не знал и на всякий случай смущенно улыбнулся. Предстоящая встреча с Верховным куратором тревожила его, и он решил попробовать разузнать о нем у Николая Николаевича, тем более что тот вроде бы оказался мужиком невредным и даже симпатичным.

– Николай Николаевич, – сказал он.

– Ник, господин Каминка! – Николай Николаевич выставил руки ладонями вперед. – Мы-то с вами, можно сказать, соотечественники.

– Ну да, конечно, Ник, только и вы уж меня тогда Алексом зовите, давайте без господина. Так вот, Ник, а этот, ну Верховный куратор, он как?

– Став-то? – Николай Николаевич приподнял бровь, снял очки, протер, опять надел. – А вы что думаете?

Художник Каминка, честно говоря, ничего не думал. Размышляя о происходящем вокруг, он не мог не понимать, что главным действующим лицом современного художественного мира является куратор, что художники превратились в лакеев, занятых обслуживанием кураторов. В присутствии критиков и кураторов ему всегда бывало не по себе; как живой лисе в магазине мехов, пошучивал он. И тех и других он считал несостоявшимися художниками, однако достаточно умными людьми, чтобы отступить, а не ввязываться в безнадежную борьбу с обстоятельствами и недостатком таланта. Возможно, в этом художник Каминка был отчасти прав, хотя отчего же не предположить, что человек может интересоваться искусством так же, как, скажем, гельминтолог интересуется глистами или энтомолог – бабочками. Было бы, пожалуй, слишком далекоидущим утверждением, что каждый гельминтолог – несостоявшийся глист, и равным образом вряд ли каждый энтомолог не что иное, как неудавшийся мотылек. Но поскольку Каминка до такой мысли не додумался, он был уверен, что в силу измышленного им нереализованного художественного начала куратор должен испытывать по отношению к художнику своего рода ненависть, обусловленную комплексом неполноценности, и зависть к тем, кто талантом, упорством, идеализмом, если угодно, превзошел его…