секрете, — сказал Щур, — но только у него получилось заставить Драгомира захотеть жить. Заставить захотеть родиться и радоваться жизни.

— Как? — выдохнула Лукерья. Она с лавки сползла на пол, опустилась перед стариком на колени, взяла его костлявую большую руку в свои дрожащие горячие ладони.

— Не знаю, — повторил Щур. — Но Драгомир наконец-то успокоился. Когда же пришло время родов, Яр опять призвал меня на помощь.

— Я помню, — кивнула Лукерья.

— Яр разорвал твою связь с младенцем, и Миленка благополучно появилась на свет, как все дети из чрева матери, крикливая, крепкая.

— После чего я уснула… — припомнила с ужасом Лукерья.

— Мы усыпили тебя, — подтвердил Щур. — Я отвел Яра к вам в баньку, где он приказал распороть ему живот ножом. Причем ни обезболивающего средства, ни сонного он не мог на себе использовать, ведь должен был еще и чары наводить на младенца. Разделся, зажал в зубах скрученное полотенце, лег на лавку — и я стал его резать. Эх, знала бы ты, сколько потов с нас сошло в той баньке без всякого пара!

Лукерья прикрыла глаза, представив. Ей сделалось душно и дурно, она отпустила руку колдуна.

— Зато сколько счастья было, когда Мирошку достали, обмыли от крови! — с теплом вспоминал Щур. — Такое облегчение! Уж не знаю, как Яр, он тогда едва дышать мог, а я слезами умывался и хохотал в голос, до того радовался.

Старик-то свой ужас давно пережил, а вот у Лукерьи только сейчас глаза открылись на то, что муж за ее спиной вытворял, играя с её жизнью, а главное — с жизнью их детей.

— Когда Мир наконец-то закричал, мы с твоим пакостником аж расцеловались! И ведь он подставился под мой нож, не побоялся, а я его из ревности тогда зарезать мог, — скрипуче посмеялся Щур. — Вот уж довелось мне редкостное испытание — у парня роды принимать! Будет, о чём на том свете чертям байки рассказывать, хе-хе…

— А после разбудили меня и, светясь от счастья, приложили к груди обоих младенцев, — довела рассказ до конца Лукерья, поднявшись с пола.

— Дык, не к Яру ж было прикладывать! — продолжал веселиться колдун. Выговорившись, он словно снял с плеч давний тяжкий груз чужой тайны и теперь будто бы дышал свободнее, пусть и со свистом. — Родить себе сына он смог, а вот в бабу превращаться, в кормилицу, отказался! Хе-хе!..

Лукерья подождала, пока хохот, перешедший в надсадный кашель, утихнет. Подала ковш воды напиться. Уложила старика удобнее, поправила подушку под головой. Спросила, нужно ли ему что-нибудь.

— Погулять хочешь выйти? Ну, выйди, подыши воздухом, — понял Щур прежде, чем она заикнулась. — И то верно, засиделась со стариком. Да и утомила меня! Иди, дай отдохну от тебя, хе-хе…

Лукерья вышла из лачуги под моросящий холодный дождик. Подставила каплям разгоряченное лицо.

— Дверь не закрывай, оставь! — донеслось изнутри.

Она машинально кивнула, хотя старик не мог ее видеть. Сошла с низкого скользкого крылечка — ступила на раскисшую землю, в выемку, что вытоптали перед нижней ступенькой. В лужицу с торчащим посредине листком подорожника, темным, глянцевым, мокрым, гордым, хоть его постоянно топчут...

Лесная ведьма хотела семью, как у людей? Вышла замуж, родила троих детей… Родила? Детей ли? Люди ли ее дети? Полукровки. Хуже того, не просто наполовину нелюди — они часть Леса, ибо отец их — лесной Хозяин. Не человек. И даже не эльф. Существо, которое способно легко убивать. Способно отбирать чужую жизнь и равно умеет продлевать жизнь избранным смертным до бесконечности. Так он клялся, обещая ей, что старость никогда ее не коснется. Лукерья провела ладонью по лицу, размазывая холодные дождевые капли — и другие, стыдные, горячие от обиды. Так сложно жить с всесильным существом, которое из благих намерений может сотворить с тобой всё, что ему вздумается. И ты об этом даже не узнаешь!..

Кем вырастут ее дети? Милена — уже стала отчаянной колдуньей. Драгомир — тихоня, странный до помешательства. Евтихий — кажется солнечным, но на самом деле внутри такой же бесстрастный и холодный, как его отец.

И Щур будет ее уверять, что Яра не в чем винить?! Что он — любит ее? Ценит свою семью?.. Ах, да. Яр действительно души не чает в своих отпрысках. Теперь наконец-то стало ясно, почему он особенно дорожит Мирошем… Но вот любит ли он ее, Лукерью — на самом деле? Или просто благодарен ей за сыновей и дочь? Сейчас она сомневалась, что Царь Леса вообще знает это чувство — благодарность…

Она вернулась в дом колдуна только в густых сумерках. Еще не войдя, почуяла неладное: внутри горела лучина. Старик не стал бы зажигать, он последние дни не поднимался с постели.

— Он умер, — кивнув ей, сообщил городской лекарь, худощавый мужчина лет пятидесяти. Он и его сын были единственными учениками за всю жизнь Щура. Лукерья не сразу заметила его, неподвижно стоявшего поодаль.

Она недоверчиво посмотрела на старика: умиротворенный, руки сложены на груди, на дряблых губах полуулыбка, брови не хмурятся. При теплом свете играющего огня он казался спящим.

— Я только вошел, поздоровался, подал ему воды, — негромко рассказал лекарь. — Он еще спросил про Томила. Я сказал, что на той неделе получил письмо от Богдана, что он нашел его, что они поедут домой, как только Томил немного поправится. У него была чахотка, застудил легкие, пока был в плену.

— Я помню, Крас, ты говорил, — кивнула Лукерья.

Она встала рядом, продолжая