Скажите, что помните – вы, кто стоял перед неотесанными дикарями с грубыми лицами, с приземистыми фигурами, с рыжими и светлыми волосами. Расскажите, что вы чувствовали, как негодовали, когда мы не струсили, как гневались, когда мы убивали вас.

Вы знали, что еще вернетесь числом, превосходящим воображение. И будете охотиться на нас, загонять в холодные долины и пещеры в скалах над рокочущим морем. Пока мы не исчезнем. А тогда, без сомнения, вы обратились бы друг против друга.

Если осмелитесь вспомнить все, то поймете. Я – убийца детей, ваших детей… нет! Не ужасайтесь так! Ваши руки обагрены кровью моих детей! Вы больше не можете убивать нас, а мы можем убивать вас; и будем. Мы – меч древней памяти. Воспоминаний о пламени, воспоминаний о льде, о той боли, которую вы принесли нам. Я отвечу на ваше преступление. Моя рука принесет вам полное уничтожение. До последнего ребенка.

Я – Онос Т’лэнн, и когда-то я был имассом. Когда-то я любовался цветами, танцующими на ветру.

Видите мою армию? Она пришла убить вас. Заставить искать холодные долины. Искать пещеры в скалах над рокочущим морем. Не важно. Нас не могло спасти никакое убежище, не спасет и вас.

Я вижу правду: вы не ожидали нашего возвращения.

Зря.

Да, мысли правильные – гневное, праведное доказательство того, что месть заслужена и отмерена. А невинность юных – ложь, ведь они становятся наследниками и жиреют на злодеяниях предков.

Однако он знал, что это мысли Олар Этил, нашептанные ему в тайные уголки души. И ее он прекрасно понимал. Как и всегда.

Баргасты заслужили такую судьбу. Они убили его жену, его детей. И ему не забыть высокомерие в глазах убийц его семьи… но как же мог он их видеть? Невозможно. Он уже был мертв. Она пробирается внутрь меня. Олар Этил, ты мне не нужна. Ты хочешь, чтобы я служил тебе. Хочешь… да, я знаю, чего ты хочешь; и смеешь называть это целительством.

У тебя внутри мертвый росток, заклинательница костей. Сморщенный, безжизненный. У других он живет, иногда хрупкий и прозябающий, иногда изнемогающий от сладкой муки. У этого ростка, Олар Этил, есть имя, и даже от него твои губы кисло скривились бы. Имя это – сострадание.

Однажды я встану перед тобой и поцелую, Олар Этил, и ты узнаешь вкус того, чего у тебя никогда не было. И я увижу, как ты задыхаешься. Как плюешься горькой яростью. И даже тогда, чтобы объяснить смысл этого слова, я заплачу о тебе.

Мы сбежали от него слишком давно. Наш народ, наш благословенный, обреченный народ. Ты не можешь пролить ни слезинки о нем, заклинательница костей? О своих предполагаемых детях? Они жили хорошо в своем угасании – достаточно хорошо; скажи, чего я не видел, чего не знал, стоя перед первыми людьми? Расскажи о крови, которую я пролил, чтобы вспомнить о моем последнем преступлении, слить их воедино, как будто праведность – это маска, которую нужно надевать вновь и вновь.

Считаешь меня глупцом?

Ток, брат мой отправил меня прочь. Но теперь я думаю, что он был вынужден. Думаю, Олар Этил, ты крепко держала его. Я потерял брата и знаю, что он не вернется. О его судьбе я хотел бы плакать.

Если бы только мог.

На востоке собирались силы. Древний путь Телланн был объят яростным пламенем, словно равнина, горящая со всех сторон. Он мог чувствовать жар, ощущал вкус горького дыма. Где-то – недалеко – ворочался Омтоз Феллак с грохотом крошащегося льда. Трещали моря, стонали долины. А еще ветер доносил вонь к’чейн че’маллей – едкую, как змеиное брюхо. А вот еще… да. Акраст Корвалейн. Бледные духи древности снова шагают по земле. Старшие пути снова поднимаются. О, духи земли и воды, что тут затевается?

Олар Этил, в том, что грядет, т’лан имассы будут лишь горстками пыли в громадном водовороте. А то, чего ты ищешь… нет, цена слишком высока. Слишком.

И все же он шел вперед, словно у его народа еще существует предназначение, словно сама смерть не остановит их на пути к ждущей славе. Мы сошли с ума. Ток Младший, что за зимний буран влечет нас вперед? Скачи ко мне, давай снова поговорим, как прежде. Ток Младший, я прощаю тебя. За нанесенные тобой раны, за все, в чем ты отказал мне, я могу лишь простить тебя.

Значит, последнее путешествие в бурю. Он впереди. Его потерянные сородичи идут следом. Это ему понятно. Может, они и меньше, чем горстки пыли, но т’лан имассы будут там. Нас не забудут. Мы не заслуживаем забвения.

Мы были вами еще до вашего рождения. Не забывайте нас. И в памяти, умоляю, пусть мы стоим высоко и гордо. Оставьте нам наши следы на песке, отмечающие дороги, по которым вы теперь ходите, чтобы понять: куда бы вы ни направились, мы были там первыми.

За Оносом Т’лэнном следовали три тысячи т’лан имассов. Оршайны, брольды и с десяток забытых кланов – павших в войнах, сдавшихся отчаянию.

Ристаль Эв подозревала, что Онос Т’лэнн и сам не понял, что открыл им свой разум, что ужасные чувства, бушующие в его душе, вырвались и затянули всех. Древние барьеры рухнули; Ристаль и все остальные терпели бурю в молчании, несчастные, оцепеневшие.

На поле бойни его стон сливался с их воем, но сейчас они стали для Первого Меча ужасными цепями.

Они встанут рядом с ним. Выбора нет. И когда в конце концов он неизбежно падет, они тоже падут с ним.

И это… приемлемо. Это на самом деле справедливо. Убийцы детей недостойны славы. Пещеры теперь свободны, но мы не можем жить там. Воздух пропитан кровью, которую мы пролили. И даже огонь очага не согреет нас.

Она чувствовала, что Кальт Урманал больше не с ними. Это ее не удивило, хотя боль от его отсутствия не шла ни в какое сравнение с мучениями Первого Меча. А ее любовь всегда была потерянной: он ее не замечал.

Осталась ревность, отравляя ее саму и ее любовь к нему. Его надломили давным-давно к’чейн че’малли, убив его жену и детей. Она любила память, а память была испорчена.

Нет, даже лучше, что его нет. Значит, он решил, что не может продолжать. Честно говоря, меня восхищает его сила воли, то, что он бросил вызов власти Первого Меча. Остался ли еще кто-то? Она не знала; но если кто-то есть, пусть их присутствие будет приятно Кальту Урманалу.

Каково это: терять любовь, которой у тебя и не было?

Улаг Тогтил, пришедший с оршайновыми имассами, как чужак, чья кровь была наполовину трелльской, теперь шел за Первым Мечом нетвердой походкой на непослушных ногах. Трелльская грубость помогла ему продержаться в день бойни, но теперь она сама барахталась в глубине потока имасской чувствительности.

Слишком глубокие чувства… о, как жестоко над ними издеваются черствые. Смотрят ровно, оценивающе, как стервятники на умирающего. Забавно, но даже деревья дрожат от холодного ветра; а ты так пуст, друг, что не решишься сделать то же самое?