Даже Галя Южина растеряна, не жует свои бутерброды, на лице тень. Необходимость черной работы в науке не нуждается в особой защите. Дело нужное, и все понятно. Все ясно. Но обидно. И чувствуется витающая в воздухе коллективная грусть. Состояние небольших похорон. Иллюзии ведь тоже хоронят. Во всяком случае, веселиться нечего — это ясно.

— Н-да, брат, — вздыхает Бусичкин. — Такие-то кораблики!

Бусичкин даже обнимает за плечо Ключарева. Вздыхает. Ключарев соглашается: кораблики действительно скромные, не океанские.

— Зайди к Ивану, — говорит Бусичкин. — Я уже был у него. Он в ужасном состоянии…

Ключарев заходит к начотдела. Он еще на пороге, а Иван Серафимович уже машет рукой: не надо. Только без иронии. Без соболезнований, но и без твоей иронии, ради бога… И вот по этому жесту начальника (и еще он бледен, прозрачно бледен — это будет держаться на лице весь день) Ключарев понимает, как глубоко тот задет и уязвлен. Точнее, как глубоко и сильно он надеялся. Ключареву тоже не безразлично. Но плакать, пусть даже духовными слезами, он не будет.

— В следующий раз, Иван Серафимович, повезет нам, а не другим…

Начальник горько усмехается:

— Тема на шесть лет.

— И что же?

— Мне не тридцать. Мне пятьдесят два.

Значит, к концу темы ему будет пятьдесят восемь, вот в чем дело.

— В шестьдесят люди еще, бывает, женятся, — говорит Ключарев.

— Ну хватит, ну перестань же!

Он всплеснул рукой, как женщина: он слаб и размагничен ударом. И ясно, что Ивану Серафимовичу больно не от самого удара, перестраиваться — вот что больно. Больно мечтать заново о том, что, дескать, через шесть лет появится новая тема, золотая жила, и только тогда уж я сумею во весь голос, во всю силу… и так далее. Тут-то и беда мечтателей, думает Ключарев. После каждого жизненного щелчка нужно перестраиваться и заново создавать условия для мечтаний — Ключарев любит эту породу людей, это прекрасные люди, быть может лучшие, но…

— Говорят, что в каждой беде есть свое открытие, — продолжает Ключарев вслух, он выдумывает копеечные афоризмы, утешает Ивана Серафимовича — а мысль идет и по своим путям. (Командировка — вот что должно утешить его, Ключарева. А что? Все равно кого-то нужно посылать в связи с новой темой. Как раз в ту сторону. А он, Ключарев, заодно сможет заехать в Старый Поселок.)

— Иван Серафимович.

— Да, Виктор.

— У меня ведь к вам разговор есть. Конкретный.

Ключарев просится в командировку и получает согласие. (И понятно, что с этой минуты ему хочется быть проще, человечнее, чище.)

* * *

Он дома. Он говорит жене, что завтра уедет и что там до Старого Поселка — рукой подать. Ну пусть не рукой. Но ведь близко. И если не сейчас, когда он еще сможет туда съездить?..

Жена согласно кивает: тебе видней.

— Ну что ж. — И вдруг с характерным женским «проламыванием» сквозь все и всех она добавляет: — Ты ведь давно чувствовал, что туда поедешь.

— Я?

— Конечно. Ты знал, что поедешь… Потому ты и психовал последнее время. У тебя с языка не сходило.

Ключарев улыбается:

— Любопытно. В этом что-то есть!

И тут же — первая ласточка уже осознанного волнения — он не знает, что делать в такую минуту, куда деть руки.

— Что ли, позвонить?

Живут и стареют родители Ключарева, в сущности, недалеко. С тех самых пор, как Ключарев и его сестра Анечка поступили в институты, родители перебрались из Старого Поселка, чтоб жить поближе к детям, поближе к Москве. Ключарев заказывает разговор, звонит, говорит, что дома у него все хорошо и у Ани хорошо и что вот командировка и так получилось, что он, Ключарев, быть может, заглянет в Поселок. Да, там недалеко… Ключарев нервничает и лишь в самом конце догадывается спросить об их здоровье. Как ты, мама, и как, папа, ты?

Отец не отвечает, он о чем-то шепчется с матерью, а затем, откашлявшись, говорит:

— Понимаешь, сын… Заглянуть бы тебе туда надо. А мы с матерью старые и уже не сможем.

— Не понимаю.

— Конечно, у тебя есть много всяких дел, а я, сын, это хорошо знаю. Но он все-таки твой родной брат…

Ключарев едва улавливает смысл: отец просит во время командировки заглянуть в Поселок и поправить могилку Юрочки, умершего двадцать пять лет назад. Отец говорит с какой-то боязнью напороться на отказ. Текут и скользят витиевато-осторожные фразы:

— …как-никак твой родной брат. И к тому же уважение к умершему. И ты не подумай, что тут какая-то религиозность. Не в Боге дело. И современная мораль тоже за это. Я это точно знаю, читал.

Берет трубку мать. Голос тоненький, а ее всегдашняя, пахнущая травой и мятой скороговорка сливается в единый распев:

— Сынок, мы уж, видно, никогда не выберемся, съезди ты, кто же еще — двадцать пять лет исполняется, — съезди, две рябинки над могилой — написали, что одной уже нет, не следит никто…

Мать спешит — она, как всегда, побаивается телефона, то есть того, что разговор вдруг прервут.

И Ключарев ей — тихо и успокаивающе:

— Да, мама… Да, мама… Конечно, мама…

* * *

Он говорит жене о просьбе родителей, о дороге и о том, что надо уже сегодня собраться.

— Не увидишь ты Поселка, — заключает он. — А жаль. А давай на будущее лето вместе поедем?

Идея Ключареву уже нравится. Он закуривает, обволакивается дымом, Майя ставит чайник. «Спите, а ну, спите. Не переговаривайтесь!» — заглядывает она к детям… Ключарев сидит, упершись локтями в стол, дымит и неторопливо выкладывает хорошие, набегающие к вечеру мысли:

— А почему бы нам не поехать? Деньги?.. Возьму лишнюю статейку у Рюрика — вот дорога уже оплачена! — Он счастливо вздыхает: — Сейчас я как бы на разведку поеду… А уж будущим летом — все вместе катанем.

— Он тебе письмо прислал.

— Рюрик?

— Да.

— Не похоже на него. Наверное, не дозвонился… Слушай. И поедем мы — я, ты, дети — все вместе и на весь отпуск, а?

Майя уже тоже увлеклась:

— Мне кажется, я ничему не удивлюсь, когда туда приеду. Как в знакомое место. Ты столько рассказывал, и сестра Анечка рассказывала — я уже вполне представляю…

— Поселок представляешь?

— Ну да.

— Э, нет… Нет, друг мой. Поселок — это надо видеть. Есть, например, там перелесок, а за ним Лысая горка. О господи!

Ключарев замолкает от невозможности высказать. Он переполнен. Он только покачивает головой… И вот так, покачивая головой и улыбаясь, идет с кухни — подходит к своему столу и вскрывает письмо: «Уважаемый тов. Ключарев. Ввиду специфики работы… та-тата-та… и в силу ряда обстоятельств в нашем институте… та-та-та-та… мы вынуждены в дальнейшем отказаться от Ваших услуг внештатного работника. С уважением. Рюриков»… А, черт!